Почему-то у русских спортивные звезды воевали. Горстка людей, разве она что решала в схватке миллионов?
Сажин надел «лапу» и работал с рыжеватым курносым пареньком, которого, как скоро выяснилось, звали Шурик. Тот двигался легко, при атаке не раскрывался. Интересно, как он дышит? В одном весе с Тони, дать им спарринг? Петер посмотрел на Тони, тот работал на груше и все время косился в сторону русских, угадывая возможного противника. Торопится, боится опоздать. Куда опоздать? На профессиональный ринг? В подручные к Вальтеру?
Тяжеловес постелил в углу мат и занимался акробатикой. Петер подивился гибкости и координированности боксера. Он легко выполнил сальто, а Петер сам видел, что в мальчике около ста килограммов. Фигура красивая, но не профессиональная – широкие плечи и грудь, мускулатура мягкая, но нет привычной сутулости, и плечи опущены, шея слишком длинная. Вот ноги хороши – длинные и сухие. Интересно его посмотреть в работе, у русских давно не было тяжеловеса экстра-класса. Но этот, видимо, новичок. Опытного боксера всегда угадываешь. Интересно посмотреть на его ладони и пальцы.
Зигмунд надел тренировочные перчатки и подошел к кожаному мешку. Боксер обнял спортивный снаряд, словно к чему-то прислушиваясь, затем чуть отстранился и коротко ударил. Мешок глухо ухнул, и Петер одобрительно улыбнулся. Боксер работал на ближней дистанции, почти касаясь снаряда лбом. Удары были быстрые и жесткие, но недостаточно мощные.
Петер вспомнил Макса Шмеллинга. Когда Макс работал на мешке, то казалось, что стальной трос сейчас лопнет, с треском разорвется блестящая холодная кожа снаряда и из него посыплются опилки. Макс был заряжен ударом, в каждом его кулаке был спрятан нокаут. Петер посмотрел на свои руки, задумчиво потер подбородок. Макс был великим боксером, только черный Джо мог с ним справиться. Возможно, и Петер мог бы, но… для этого одного мастерства было мало. Либо жить за океаном, как «черный бомбардировщик», либо иметь арийское происхождение. Австриец Петер Визе жил в Вене, и это стало началом конца.
Зигмунд дружелюбно похлопал по гладкой коже снаряда. Поблагодарил или попрощался? Парень все больше нравился Петеру, и он не спускал с него внимательного взгляда. Боксер, осматриваясь, прошелся по залу и остановился у подвесной груши. Не пневматической, прикрепленной к параллельной полудоске, а у груши, болтающейся на тонком тросе. Боксер помял ее, примериваясь, оглядел и с силой оттолкнул от себя. Когда инерция движения кончилась, снаряд на мгновение завис и ринулся назад к своему обидчику. Петер увидел, что груша вроде бы и шлепнула парня по лбу, но не остановилась, а пролетела дальше. Казалось, боксер не двинулся, не нырнул и не уклонился, казалось, снаряд сам «облизнул» его голову. Груша, достигнув отпущенного ей тросом предела, бросилась обратно. И снова как бы обтекла голову спортсмена, слегка коснувшись его волос. Вот тут боксер и нанес свой удар. Взорвался ударом!
В зале стало тихо. Все перестали тренироваться и следили за Зигмундом, который, не замечая всеобщего внимания, один стоял в центре зала…
– Достаточно, – сказал Сажин и опустил «лапу», – и все-таки, Шурик, при ударе правой ты чуть больше наклоняешь голову. Если противник это заметит, тебе придется туго.
Шурик потер перчаткой нос, попрыгал, встряхивая отяжелевшие руки, и оглянулся: Зигмунд Калныньш – Советский Союз! Обрабатывает аудиторию.
– А что, красиво работает, паршивец, – Сажин зубами развязал на «лапе» шнурки, сунул ее под мышку и крикнул: – Зигмунд!
Боксер поймал грушу и подбежал к Сажину.
– Развлекаешься?
– Работаю, Михаил Петрович.
– Не надорвался? – Сажин провел рукой по его груди и посмотрел на ладонь.
– Я мало потею, – Зигмунд со скучающим видом смотрел в сторону.
– Поработай с Шуриком, пусть он атакует.
Шурик пожал плечами. Рыжими вихрами он еле доставал до плеча партнера и, насупившись, пошел в атаку. Зигмунд парировал и сказал:
– Только без грубостей, деточка. Без хамства.
Роберт Кудашвили, натянув два шерстяных костюма и свитер, прыгал через скакалку. Пот заливал глаза, стекал по усам, во рту было сухо. Время от времени боксер поглядывал на песочные часы: три минуты сочился песок, затем следовало перевернуть – и опять резиновая скакалка, не касаясь пола, начинала свистеть под ногами.
Сажин подошел, взял часы и сказал:
– Брек, Роберт! Сколько весишь?
– Утром было восемьдесят три, – убыстряя темп, просипел боксер.
– И прекрасно, к двадцатому будешь в весе, – Сажин перехватил скакалку, взял Роберта под руку и пошел с ним по залу. – Понимаешь, Шурик перед атакой наклоняет голову. Как я не замечал?
– А когда финтит? – Роберт говорил медленно, стараясь скрыть, что задыхается.
– Нет, в том-то и дело. У тебя ведь было такое?
– Давно, – Роберт вытер лицо и шею. – Надо подождать, пока противник заметит, затем пару раз врезать из обычной стойки.
– Думаешь?
– Поработать на мешке? – спросил Роберт.
– На сегодня хватит. Иди в душ, – Сажин задумался и склонил голову. – Ты обыкновенный гений, Роберт. Удара, конечно, не получится, но… – он поднял указательный палец.
– Я просто старый боксер, – Роберт снова вытер пот и пошел в раздевалку.
В душевой еще никого не было. Роберт с наслаждением стянул мокрые шерстяные костюмы, сел в шезлонг и вытянул уставшие ноги. Левая ступня побаливала: видимо, перетянул на боксерке шнуровку. Он медленно провел ладонями по груди, животу и бедрам. Где-то здесь спрятались лишние два килограмма. Миша прав, полтора сгорит перед соревнованиями от нервов. Все в норме, нечего волноваться.
Роберт вошел в кабину, пустил воду и, запрокинув голову, подставил острым струйкам лицо. Подумаешь, тридцать четыре! В городе его называют молодой человек, а в горах – мальчик. Только здесь, на ринге, он – старик. Чушь какая-то. Просто надоел он журналистам и болельщикам, сенсации хочется людям, чего-то нового. Займешь первое место, сухо поздравят, отметят долголетие и в твоем присутствии станут решать, кто должен занять место Кудашвили. Еще и не умер, а уже наследство делят. Если первое! А если только призер? Шурика за третье место на руках будут носить.
Роберт пустил только холодную воду и запрыгал под ледяными струйками.
Массивные чугунные ворота, прямая аллея, в глубине романтический собор. Слева за индивидуальными оградами самые различные памятники. Справа от центральной аллеи ровные ряды мраморных плит, на них золотом написаны имена советских солдат.
Бывая в Вене, Сажин обязательно заходит на кладбище. Это правильно, что ребята захоронены одинаково, строгими рядами в затылок друг другу. Они похожи на боевое соединение, которое всегда в строю. Наверное, так и есть. И венцы это тоже отлично понимают, – когда ни придешь, кажется, что прибрали за секунду до твоего появления. Или, наоборот, все сделали один раз, – тогда, четверть века назад. Установили здесь чистоту и порядок навечно.
Сажин встретился с Карлом у обелиска. У них был установленный маршрут, который заканчивался на другой половине кладбища, у могилы великого Штрауса. Они никогда не говорили между собой, почему от солдатских могил идут к могиле композитора. Им обоим ясно, что так правильно, они вообще редко здесь разговаривали. О чем здесь говорить?
И сегодня за час с лишним друзья обменялись двумя-тремя фразами. Уже на улице, втягиваясь в привычный ритм жизни, Карл спросил:
– Ты осуждаешь меня, Миша?
– Нет, Карл, – ответил Сажин. – Ведь до Маутхаузена немногим больше ста километров.
Карл понял, что Сажин имел в виду не расстояние, но не удержался и сказал:
– Я не мщу за прошлое, мне не хочется, чтобы история Маутхаузенов повторилась. Очень не хочется.
– Серьезно? – Сажин взял Карла под руку и прижал к себе. – За тобой могут следить, старина?
Карл посмотрел недоуменно и хотел оглянуться, но Сажин удержал его.
– Я не скажу, что у меня нет врагов…
– «Ситроен», сейчас он остановился впереди нас, – перебил Сажин. – За рулем мужчина высокого роста, широкие плечи, маленькая голова. Нашего возраста.
Карл вырвал свою руку, и не успел Сажин опомниться, как маленький австриец подбежал к указанной машине и заглянул в окно.
– Неизвестный тип, – сказал беспечно Карл, возвращаясь. – Думаю, ты ошибся, Миша. Я сейчас ничего особенного не знаю. Кому я нужен?
– Ну, а уж я совсем без надобности, – улыбнулся Сажин. – Ты куда?
– Я иду в одно очень серьезное учреждение, – ответил Карл. – Иду хлопотать о пенсии.
Римас подождал, пока друзья распрощаются, и упрямо двинул «Ситроен» следом за Сажиным.
В холодном кожаном кресле Карл выглядел особенно хрупким и беззащитным. Он несколько виновато смотрел на Фишбаха, который ему вежливо улыбался и терпеливо объяснял:
– Но вы уже здоровы, господин Петцке, и государство не может платить вам пособие. Поймите меня, я бы рад вам помочь…
– Да-да, – согласился Карл, – но у меня двое детей, и даже с пособием мы не очень…
– Поймите, господин Петцке, – перебил Фишбах, – я бы мог выхлопотать вам пособие по безработице, но вы не желаете работать.
Карл хотел уже встать и поклониться, но обратил внимание, как Фишбах нетерпеливо поглаживает ручки кресла, и подумал, что палачам, наверное, много забот доставляли собственные руки. Неизвестно, куда их девать во время простого разговора.
– Мне приходится много ездить, – Карл сжал пальцами переносицу, лицо его стало задумчивым, затем жестким. Он взглянул на часы, при этом на его запястье стали четко видны черные выжженные цифры.
– В данной ситуации я бессилен, – Фишбах встал. – Прошу меня извинить.
– А вы очень любезны, господин Фишбах, – Карл склонил голову – то ли попрощался, то ли отвернулся – и тихо вышел из кабинета.
Фишбах секунду сидел неподвижно, снял телефонную трубку, положил на место, хрустнул пальцами, снова снял трубку и решительно набрал номер. Абонент не отвечал. Фишбах заглянул в записную книжку и набрал другой номер.
– Господина Лемке, пожалуйста, – сказал он и посмотрел на дверь. – Господин Лемке? Вроде за меня уже взялись. Я не мнителен… Хорошо… Жду вас у себя.
Когда раздался звонок, Шурик посмотрел на телефон подозрительно, затем перевел взгляд на стенку, за которой жили Зигмунд и Роберт, хитро улыбнулся и снял трубку.
– Легковес Бодрашев к вашим услугам, сэр.
