новая идея. Вот идиот-то! Мексика! Она рядом с Техасом, а у меня газеты на испанском языке. И загар… Порывшись в памяти, я вспомнил, что в Мексике с 1910 по 1917 год шла гражданская война. Ну, да, точно, один из самых хитовых рассказов Джека Лондона называется «Мексиканец». Там парень бьется на ринге насмерть, чтобы заработать деньги на оружие для повстанцев. Да и вообще — парень по характеру такой, что большевики по сравнению с ним — пацифисты. А как этого типа звали, против которого они сражались? Диас. А, что-то помнится, были у повстанцев такие деятели как Сапата и Вилья. Вот только что они хотели? А, если подумать — что могут хотеть нищие крестьяне в аграрной стране, где есть помещики, владеющие огромными землями, а власть продажна по самое не могу? Да то же, что и махновцы. Помещиков перерезать, землю поделить, начальство разогнать — и жить своим умом. Да и вообще, я ведь анархист, а этим ребятам на теорию было всегда наплевать.
Похоже, судя по испаноязычным газетам, моё тело что-там делало. А что оно могло там делать? Воевать.
Вот уж дела. Конечно, я служил, из Калаша стрелять умею. Но на самом-то деле на службе я больше с телефонами возился. А потом. Ну, бывал на войне. Так ведь в качестве журналиста, а не как боец. Ну, умею душевно врезать по морде. Так ведь тоже не особый специалист в этом деле.
Обычно в книгах про попаданцев в прошлом оказываются навороченные офицеры ФСБ или ГРУ, владеющие всеми видами оружия и рукопашного боя, заодно снабженные ноутбуками, в которых заложены все нужные сведения. А то и полные подразделения со всей тяжелой техникой. И попадают они напрямки к товарищу Сталину или к государю-императору. А вот мне-то куда? К этому пидору князю Львову?[5] Как-то не хочется.
А у меня что выходит? Ну, может, тело, в которое я попал, что-то умеет, но на чужом не проживешь. А что моё? Только мозги. Ладно, идем к этому еврею.
На улице я увидел много интересного. К примеру, что вся «чистая» публика носила галоши. Для меня это был раритет, детское воспоминание о каких-то стишках. В моем представлении галоши носили только старушки в деревнях. Но потом я понял — а куда деваться? Ботинки вроде моих, пока что ещё не вошли в обиход. Как я вспомнил из Ильфа и Петрова, их стали носить только после Гражданской войны. И, кстати, они долго назывались «американскими». Видимо, в Советскую Россию они попали с захваченных Красной армией складов белых.
А в ботинках на тонкой подошве попробуй, пошляйся по питерскому апрелю.
Но тут я заметил, что на меня очень обращают внимание. Буквально все прохожие пялились. Что такое? Ну, конечно, рожа у меня теперь протокольная, но ведь не настолько. А прикид… Так ведь это Питер, а не Урюпинск. Мало тут богемы, что ли?
Ответ нашелся, когда я подошел к дамской парикмахерской. Там вместо рекламы было выставлено большое зеркало. Я заглянул в него.
Тут мне помогло стадное чувство. Известно, если на улице любого большого города мира человек куда-то будет внимательно смотреть, то обязательно найдутся те, кто присоединятся. Так что нашлись деятели, которые тоже стали заглядывать в зеркало. И тут я понял. В данное время нет соляриев. Да и поехать туда, где вечное лето, тоже непросто. Война ведь идет. Впрочем, и в мирное время для того, чтобы зимой загорать, особо некуда было поехать. На Канарах и Багамах ещё ни черта нет.
Так что человек с тропическим загаром в апрельском Питере выглядел ну уж очень вызывающе.
Возле Пяти Углов околачивались местные органы правопорядка. Зрелище было жалкое. Топтались трое — двое в знакомых мне по фильмам сизых гимназистских шинелях. В центре стоял парень студенческого вида в черной шинели, и в такой же фуражке, на которой вроде бы были «молотки»[6]
На плечах они имели карабины. Но я, не самый крутой боец, отобрал бы у них оружие без проблем. Салаги. Бардак, в общем.
Кузнечный переулок не особо изменился. И дом, находившийся рядом с церковью, даже был зрительно знаком. В единственном подъезде с улицы торчал швейцар. Но он, в отличие от консьержек моего времени не стал докапываться, чего я сюда приперся. Направо от входа стояла стойка для галош — такая, которая пробудила у профессора Преображенского ненависть к пролетариату. Времена пока были не такими веселыми, три пары галош на стойке имелись. Но мне снимать было нечего — и я двинул наверх. Когда я подходил на нужный этаж, так хлопнула дверь. И на меня буквально вывалился какой-то мужик. Он был одет «чисто», но всё на нем — пальто, шляпа и очки сидело как-то вкось. Он буквально в меня врезался, пробормотал что-то извинительное — и стремительно ринулся вниз. Что меня удивило. Как я уже успел заметить, в этом времени люди двигались медленнее. На улицах я, шагая неспешным прогулочным шагом, обгонял большинство прохожих. А этот — прямо заряд ветра за Полярным кругом…
Поднявшись на нужный этаж, я понял, что никакая это не буржуйская хата. Из-за полуоткрытой двери слышался треск печатной машинки. А возле двери висела табличка: «Газета Петербургский листок».
Слыхали мы про эту газетку. Она была примерно тем же, чем «Московский комсомолец» в наши времена. Читал я даже одного из авторов, он написал брошюру «Физиология Петербурга», уже в девяностых выпустили репринт.[7] Ничего такая книга. Нечто вроде Гиляровского, но про наш город. Может, мне с ним и предстоит встретиться?
В предбаннике сидела ярко-рыжая веснушчатая девушка, отчаянно колотившая по клавишам печатной машинки. Я тоже на такой печатал. «Ремингтон» называется.
— Привет, красавица. Как мне с Михаилом Финкельштейном повидаться?
Девушка ярко покраснела. Блин, надо фильтровать базар. Конечно, я типа дикий американец из Техаса, но не стоит нарываться на неприятности на пустом месте.
— Вторая дверь налево, — пролепетала машинистка.
Я пошел по указанному маршруту. Открыл дверь… И ощутил, что попал к своим. Это была редакция газеты. Да, тут не имелось компов на столах, но я ведь тоже начинал свою журналистскую деятельность, когда их не было. А вот аура ежедневной газеты просто-таки чувствовалась.
В комнате находилось пять человек. Четверо сидело за столами и что-то писали. Один стоял за чем-то вроде университетской кафедры и тоже чего-то строчил. Внимания на меня никто не обратил. Тоже дело знакомое. Пришел человек — сам скажет зачем.
Нужного мне человека я вычислил сразу. Это был полноватый очкастый парень лет тридцати или чуть больше, что называется, вызывающе еврейской наружности. Ну вот просто готовая карикатура для какого-нибудь антисемитского издания. Одет он был в потрепанный синий костюм. Я подошел к нему.
— Простите, вы господин Михаил Финкельштейн?
— Да, это я.
А ничего парень! Он тут же «обрисовал» меня не хуже чем комитетчик.
— У меня письма от вашего двоюродного брата.
Михаил пробежал глазами открытое письмо, второе сунул в карман пиджака.
— Господин Блэк…
— Можно Сергей Алексеевич Коньков.
Я решил представляться своим собственном именем.
— У вас есть время? Так разрешите, я сейчас допишу и сдам статью про сегодняшнее заседание Временного правительства. А то редактор меня скушает без соли. Это займет не больше пятнадцати минут. А потом мы спокойно поговорим. Вот, если хотите, почитайте наш новый номер.
Я кивнул в знак согласия, а журналист тут же начал строчить на листе химическим карандашом. Писал он очень быстро, почти не задумываясь. Наш человек. На все ушло десять минут. После этого Михаил рванул на выход.
А я с интересом поглядел на газетную технику этого времени. Журналист писал на листах, примерно А4, но разорванных вдоль пополам. Поглядев на других газетных работников, я увидел, что они работают так же. А на фига? Потом я сообразил. Сейчас ведь в ходу высокая печать. То есть, ручной набор литер или линотип,[8] что, в общем одно и то же. А там текст не подожмешь, как в Пагемакере или Кварке.[9] Да, точно, в это время объем материала измеряется не в знаках, а в строках. То есть, если напишешь больше, чем лезет в полосу, редактор сократит. А я знаю, как сокращают — всегда выкидывают самое интересное. Так что при умении можно
