Пост сдал — пост принял
Михаил Визель
Постмодернизм окончательно прирос к стволу русской литературы — и оказался в состоянии давать новые побеги
Рисунок: Сергей Жегло
Вышедший в конце ноября 2013 года новый роман Владимира Сорокина «Теллурия» на некоторое время стал лидером продаж магазина «Москва». Удивляться тут не приходится: Сорокин вот уже несколько лет как сменил почетное, но хлопотное положение концептуалиста на статус живого классика. Удивительно другое: в «Теллурии» не только сильно сглажены крайности ранних романов Сорокина, но и прослеживается влияние другого писателя, ранее считавшегося с ним несопоставимым, — Виктора Пелевина. Но и это, если вдуматься, не так уж странно. Потому что именно Сорокин и Пелевин делили вплоть до нынешнего года звание самых влиятельных русских писателей XXI века.
yandex_partner_id = 123069; yandex_site_bg_color = 'FFFFFF'; yandex_stat_id = 3; yandex_ad_format = 'direct'; yandex_font_size = 0.9; yandex_direct_type = 'vertical'; yandex_direct_limit = 2; yandex_direct_title_font_size = 2; yandex_direct_header_bg_color = 'FEEAC7'; yandex_direct_title_color = '000000'; yandex_direct_url_color = '000000'; yandex_direct_text_color = '000000'; yandex_direct_hover_color = '0066FF'; yandex_direct_favicon = true; yandex_no_sitelinks = true; document.write(' sc'+'ript type='text/javascript' src='http://an.yandex.ru/system/context.js' /sc'+'ript ');
Подобное категоричное утверждение способно вызывать ярость у литературного критика, никогда не числившего Пелевина по ведомству «настоящей литературы» — и не без оснований. И недоумение у просвещенного читателя, до недавнего времени искренне (и с еще большими на то основаниями) считавшего Сорокина писателем для немногих гурманов-экстремалов. А «главным писателем» числившего в лучшем случае Акунина. Но тем не менее с момента выхода «Generation “П”» (1999) невозможно не отдавать себе отчет: мы долго жили в «мире Пелевина» — с виртуальными симулякрами политиков и олигархов, кризисами и катастрофами, устраиваемыми ради рекламы водки и сигарет, и прочими приметами рубежа девяностых-нулевых. В первую очередь с жестоким кризисом подлинности: в мире Пелевина все автомобили — «угнанные у немецкого бюргера», а все товары известных брендов — поддельные. В этом же мире, хладнокровно сконструированном и тотально стилизованном, жили и герои Акунина — взмывающие с ошеломляющей скоростью по воле случая и по мановению таинственных высших сил по карьерным лестницам, рассудочно чувствующие и разражающиеся в самый неподходящий момент пространными философскими рассуждениями.
Но уже в «ДПП (NN)» (2003) Пелевин, с его особым нюхом, зафиксировал: времена меняются. И прописал это со всей определенностью: «Все чаще на важную стрелку с обеих сторон приезжали люди с погонами, которые как бы в шутку отдавали друг другу честь при встрече — отчего делалось неясно, можно ли вообще называть такое мероприятие стрелкой». В этих словах, которые потом часто цитировали, речь идет как бы про отношения крупного бизнеса и разнообразных «крыш», но на самом деле, конечно, далеко не только про них.
Впрочем, на должном художественном уровне это новое ощущение сумел зафиксировать не Пелевин, а Сорокин в прорывном для себя «Дне опричника» (2006). Эта небольшая повесть резко вывела пятидесятилетнего авангардиста-концептуалиста, до той поры пользовавшегося непререкаемым авторитетом в достаточно узком (и большей частью профессиональном) кругу ревнителей русской словесности, а также, против своей воли, скандальной славой главного жупела для профессиональных патриотов, в число писателей, наиболее адекватно отображающих действительность.
Оскар Уайльд в свое время заметил, что общие места — это состарившиеся парадоксы. Так вот, именно после выхода «Дня опричника» утверждение, что Россия переживает «новое высокотехнологичное Средневековье» — с боярами на «мерседесах» и опричниками «из органов», из парадокса и поэтического образа (возникшего, впрочем, еще в песне Гребенщикова «Древнерусская тоска», 1996) стало общим местом. Над ним и смеяться невозможно, настолько это очевидно. И даже сцена содомской мазохистской оргии в книге не вызывала нареканий — настолько была прозрачна эта метафора.
Под знаком Сорокина
На фоне этого грозного и жизненного памфлета-предупреждения большие романы Пелевина «Empire “V”» (2006) и «t» (2009) были хороши, но откровенно вторичны по отношению к самому же «раннему Пелевину»: опять ищущие смысл жизни пытливые юноши, неожиданные доказательства иллюзорности мира и срывание масок с общества потребления. А искушенные читатели могли обратить внимание и на некоторую зависимость предложенной Пелевиным в «Empire V» игры в вампиров, выведших людей себе на прокорм, от сорокинской «ледяной трилогии»: «Лёд» (2002), «Путь Бро» (2004) и «23000» (2005). Там тоже человечество разделено на бессмысленные «мясные машины» и немногих избранных, которым ледяной молот «разбудил сердце»… Но читателей со столь широким кругом чтения, в который входили бы одновременно и Сорокин, и Пелевин, оказалось в то время, прямо сказать, немного.
Последовавшие у Сорокина за «Днем опричника» сборник «Сахарный Кремль» (2008) и повесть «Метель» (2010) были хороши, но как бы катились по накатанной дороге. Последняя заняла второе место при подведении итогов полугосударственной «Большой книги» в 2011 году (вещь, невозможная для Сорокина в начале тысячелетия, равно как и выход ее в неразборчивом издательском гиганте АСТ) — но обе эти книги лишь поддерживали и лишь отчасти углубляли дивный новый мир «Опричника».
Пелевинские же сборники рассказов «П5» (2008) и «Ананасная вода…» (2010) оказались не просто вторичны, но даже и не хороши. Зато давали щедрую пищу для разговоров о неафишируемом контракте Пелевина с ЭКСМО, суть которого сводилась к простым словам: в год по книге. По-настоящему хорош оказался следующий «обязательный» (в рамках гипотетического контракта) ежегодный роман Пелевина — «S.N.U.F.F.» (2011). В этой книге помимо обычных уже у этого автора злейших карикатур на реальных людей, включая не самых очевидных, например французского левого интеллектуала из крупных буржуа Бернара-Анри Леви, сполна проявилось самое сильное качество Пелевина: умение не просто «попадать в момент», но и немного предвидеть его. Трудно поверить, например, что чеканная формула «Непримиримая борьба с диктаторией — одна из важнейших функций продвинутой современной диктатории, нацеленной на долгосрочное выживание» — появилась не в декабре 2011 года, когда в Москве бурлила «снежная недореволюция», а раньше. Или вот еще одна вечнозеленая, по-пелевински опустошающая фраза из того же романа: «Оркские революции готовят точно так же, как гамбургеры, за исключением того, что частицы говна в оркских черепах приводятся в движение не электромагнитным полем, а информационным».
Владимир Сорокин подпал под влияние стилистики Пелевина. Или сделал вид
Фото: РИА Новости
Но появляется и что-то новое: Пелевин впервые в большом романе пробует себя в жанре не альтернативного прошлого (как в «Чапаеве и Пустоте», где герои анекдотов оборачиваются даосом и его учеником) и настоящего (наш мир, оказывается, на самом деле — мир вампиров), а добротной футуристической антиутопии. Он конструирует постапокалиптический социум, разделенный на новых морлоков и элоев — примитивных орков, населяющих «Уркаинский уркаганат» (привет живущему в Италии молдаванину Николаю Лилину, на ура выдающему восхищенным европейцам свои брутальные фантазии о «сибирских урках» за правду жизни), и парящий над ними «Бизантиум» — высокотехнологичный искусственный рай, «новый Лондон», заветная мечта всякого орка. И отдает более щедрую, чем обычно, дань языковым играм: уверяет, что оркам навязан искусственный «верхнесреднесибирский» язык, который «придумывали обкуренные халтурщики-мигранты с берегов Черного моря», а вот бизантинцы изъясняются исключительно на «церковноанглийском языке».