Как бы странно ни звучало, этот мир Уркаины и Бизантиума, с его вкраплениями недоязыков, четкой социальной стратификацией, навязчиво педалируемыми сексуальными девиациями и, главное, с искусственными любовницами-клонами, — этот мир вполне можно назвать сорокинским. «Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя — адское дело, рипс лаовай, это тяжело в прямом смысле слова. И опасно: для снов, для L-гармонии, для протоплазмы, для скандхи, для моего V-2. Еще в Сиднее, когда садился в траффик, начал вспоминать. Твои ребра, светящиеся сквозь кожу, твое родимое пятно “монах”, твое безвкусное tatoo-pro, твои серые волосы, твои тайные цзинцзи, твой грязный шепот: поцелуй меня в ЗВЕЗДЫ. Но нет. Это не воспоминание. Это мой временный, творожистый brain-юэши плюс твой гнойный минус-позит». Что это? Житель Бизантиума на «церковноанглийском» тоскует по своему роботу-любовнику? Вполне могло бы быть, но это начало сорокинского «Голубого сала» (1999). Что Пелевину совсем не в укор. Наоборот.
Под знаком Пелевина
Но еще поразительнее другое: новейший роман Сорокина — огромная, сложносочиненная и густонаселенная «Теллурия» — тоже несет на себе явные отпечатки эстетики и стилистики Пелевина! Если раньше Сорокин и позволял себе намеки на сиюминутное, то ни в коем случае не прямые. И рассчитанные на читателя, внимательного и хорошо знакомого с московской литературно-журнальной тусовкой. Например, мимоходом выпоров (в прямом смысле) в «Дне опричника» глянцевожурнального литобозревателя Данилкина (выведя его под очень прозрачным псевдонимом) и разок обмолвившись, что батюшку нынешнего государя, первого самодержца, возродившего Россию после «серой смуты», звали Николай Платонович. Сочетание имени-отчества приметное; и подготовленный читатель даже без «Яндекса» может припомнить, кто из реальных высокопоставленных чиновников их носит (Патрушев, тогдашний глава ФСБ), но необходимо быть именно что подготовленным читателем, чтобы обратить внимание на эту малозаметную деталь.
В «Теллурии» же политические акценты расставляются совершенно открыто, прямым текстом: «Внуки мои дорогие, это три изваяния трех роковых правителей России, перед вам Три Великих Лысых, три великих рыцаря, сокрушивших страну-дракона. Первый из них, говорит, вот этот лукавый такой, с бородкой, разрушил Российскую империю, второй, в очках и с пятном на лысине, развалил СССР, а этот, с маленьким подбородком, угробил страшную страну по имени Российская Федерация. И стала бабуля к каждому бюсту подходить и класть на плечи конфеты и пряники. И говорила: это тебе, Володюшка, это тебе, Мишенька, а это тебе, Вовочка… Говорит, Россия была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в ХХ веке, тогда просто кровь лилась рекой и косточки человеческие хрустели в пасти этого дракона. И для сокрушения чудовища Господь послал трех рыцарей, отмеченных плешью. И они, каждый в свое время, совершили подвиги. Бородатый сокрушил первую голову дракона, очкастый — вторую, а тот, с маленьким подбородком, отрубил третью. Бородатому, говорит, это удалось за счет храбрости, очкастому — за счет слабости, а третьему — благодаря хитрости. И этого последнего из трех лысых бабуля, судя по всему, любила больше всего. Она бормотала что-то нежное такое, гладила его, много конфет на плечи ему положила. И все качала головой: как тяжело было этому третьему, последнему, тяжелее всех. Ибо, говорит, он делал дело свое тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя. Говорит, сколько же ты стерпел оскорблений, ненависти глупой народной, гнева тупого, злословия! И гладит его и целует и обнимает, называя журавликом, а сама — в слезы. Мы с Сонькой слегка обалдели. А она нам: детки, он много вытерпел и сделал великое дело».
Виктор Пелевин впервые испробовал себя не в жанре альтернативного прошлого (и настоящего), но в добротой футуристической антиутопии
Фото: Legion Media
Но мало того! Словно предвидя сравнения, Сорокин целую главу новой — и долгожданной, заранее обреченной стать бестселлером — книги отдает под беспощадную пародию-шарж на Пелевина — называя его при этом паспортным именем. Эту блестящую небольшую главку, видимо, не случайно носящую номер XXXIII, хочется привести целиком, но все-таки ограничимся частью:
«Виктор Олегович проснулся, вылез из футляра, надел узкие солнцезащитные очки, встал перед зеркалом, забил себе в голову теллуровый гвоздь, надел монгольский халат, вошел в комнату для медитаций и промедитировал 69 секунд. Затем, пройдя на кухню, открыл холодильник, вынул пакет с красной жидкостью, налил стакан и медленно выпил, глядя сквозь фиолетовое окно на дневную Москву. Перейдя в тренажерную, скинул халат, вскочил на велосипедный тренажер и крутил педали 69 минут под музыку падающих капель. Затем, пройдя в душевую, принял контрастный душ. Натянув на жилистое тело кожаный комбинезон стального цвета, вышел на балкон, запер балконную дверь, расправил крылья и взлетел над Москвой. Пролетев над Воздвиженкой и Гоголевским бульваром, он спланировал влево, лихо и рискованно пронесся между крестами храма Христа Спасителя, спугнув с них двух ворон, спикировал к реке, традиционно чиркнув крылом по водной поверхности, снова набрал высоту и надолго завис над Болотной площадью, планируя, кружась, набирая высоту и снова планируя. Он заметил, что слив pro-теста начался ровно в 15:35 по московскому времени. Продавленное ранее через сплошные ряды металлоячеек утвержденной и согласованной формы, размягченное и основательно промешанное pro-тесто вытекло на Болотную площадь, слиплось в гомогенную массу и заняло почти все пространство площади. В pro-тесте активизировался процесс брожения, в результате чего pro-тесто стало подходить, пухнуть и подниматься. В этот критический момент со стороны Кремля в него стали интенсивно внедряться разрыхлительные элементы, сдерживающие процесс возбухания pro-тестной массы. Подготовленные и испытанные в лабораториях Лубянки разжижители pro-теста, дремлющие в недрах возбухающей pro-тестной массы, получили команду на разжижение и приступили к активным действиям. Пивные размягчители pro-теста, занимающие позиции по периметру pro-тестной массы, включили свои размягчительные механизмы. Почувствовав угрозу опадания, pro-тесто стало оказывать пассивное сопротивление разжижителям, размягчителям и разрыхлителям. Только передняя часть pro-тестной массы принялась активно сопротивляться. Против данной части pro-теста были применены металлические шнеки быстрого вращения, разделяющие активную часть pro-тестной массы на пирожково-пельменные заготовки, которые быстро отправлялись в морозильные камеры для дальнейшей обработки. Удалив из pro-тестной массы активно возбухшую часть, шнеки, сменив режим вращения с быстрого на медленный, стали последовательно месить и выдавливать pro-тестную массу с Болотной площади в сторону Якиманки, набережной и прилежащих переулков. После остаточного возбухания pro-тесто потеряло свою дрожжевую активность и опало. Разрыхлители и размягчители оказывали скрытую, но эффективную помощь шнекам. К 16:45 pro-тесто было полностью вытеснено с Болотной площади, расчленено, размягчено, разжижено и благополучно слито в отстойники московского метрополитена.
— Слили, — произнес вслух Виктор Олегович.
Покружив еще немного над Болотной, он полетел в сторону Триумфальной, спланировал на высотную веранду ресторана “Пекин”, прошел в отдельный затемненный кабинет и заказал, как обычно, пустую тарелку с узким орнаментом из золотисто-красных драконов. Положив на тарелку собственный хвост, он принялся неспешно жевать его, размышляя о только что увиденном».
Поклонник Пелевина без труда узнает здесь все основные мотивы его последних романов, включая «Бэтмен Аполло» (2013), являющийся прямым сиквелом по отношению к «Empire V» — и не избежавший недостатков всех сиквелов. Попросту говоря, действительно напоминающий жевание собственного хвоста. А вот человек, не так хорошо знакомый с творчеством двух ведущих русских постмодернистов, пожалуй, затруднится с ответом: кому из них принадлежит это убийственное описание протестного движения?
Новый тренд
Подобное «слипание» двух самобытных творцов — факт едва ли отрадный и для самих писателей, и для их верных (по)читателей, но весьма любопытный с точки зрения литературоведения. Потому что свидетельствует: сама идея постмодернистского романа в его классическом изводе потеряла в русской литературе индивидуальные черты и стала «общим местом». И «Школа для дураков», и, скажем, «Белка» —
