настоящем; ненормативность языка и грамматики и рефлексивность, выражаемая обилием цитат и ссылок на теоретиков современного искусства. Одна из статей Шайтанова называлась «Инфантильные и пубертатные» — так он типологически определил для себя новое поколение.
Установка на принципиальное многоязычие современной поэзии к концу 2000-х потеряла еще недавно абсолютный смысл. Окончательный перелом произошел в 2005 году, когда в России была впервые вручена национальная премия «Поэт», в появлении которой решающую роль сыграл Анатолий Чубайс. Однажды глава РАО «ЕЭС России» позвонил своему любимому поэту Александру Кушнеру и спросил, что он может сделать для русской поэзии, — и поэт оказался готов к этому вопросу. Александр Кушнер был первым, кто эту премию получил, следующими стали Олеся Николаева, Олег Чухонцев, Тимур Кибиров и др. Главное — премия обозначила магистральный путь, которого уже долго в поэзии не было. Имена, называемые попечительским советом, в который вошли выдающиеся филологи и поэты, имеют сегодня наибольшее основание претендовать на звание абсолютных величин в русской поэзии. Горизонтали языковой множественности оказалась противопоставлена новая иерархия, выработанная самим цехом хранителей высоких традиций. И взгляд на лауреатов этой премии заставляет пересмотреть миф о вавилонском смешении поэтических языков.
Как это ни парадоксально, Пушкин и Баратынский, Маяковский и Есенин, Бродский и Ахмадулина, при всей индивидуальности каждого из них, не являются представителями разных языков поэзии. Разность достижима, если абсолютизировать сами темы или формы, но это еще не гарантирует собственно поэзии. В творчестве больших поэтов есть то, что не оспаривается никем из них, — осознанный контакт с традицией, напряженная работа с ней, результатом которой, собственно, и становится индивидуальность. Если кто-то из них делает вид, что пишет с чистого листа, то он только делает вид — как, например, Маяковский. На деле традиция для всех — неоспоримая ценность, вся творческая работа ведется на ее границах. По одну сторону этой границы — эпигоны, работающие с готовыми стилями, с другой — экспериментаторы, которым тысячелетние литературные традиции только мешают, потому они пытаются убедить себя, что человек, занимающийся искусством слова, способен от них оторваться, шагнув прямо в жизнь.
Конечно, критика не уничтожила постмодернистское направление: Дмитрий Кузьмин в последние годы выпускает журнал поэзии «Воздух», который сопровождает собственная поэтическая серия.
Новые традиционалисты
Впрочем, нужно признать, что нулевые годы уже и без того осложнили картину постсоветской поэзии. Стало очевидно, что поэзия, переболевшая актуальностью, экспериментом, урбанизмом, концептуализмом, возвращается к простейшим базовым формам. Например, вдруг возвратилась пейзажная лирика. В перестроечное и постперестроечное время для русской поэзии основными мотивами были несоответствие человека замыслу творения, социальный парадокс, отказ человека от реальности в пользу текста, ощущение вседозволенности человеком из толпы. Под давлением массового урбанизма, тотальной актуальности в 1990-е годы природа в поэзии представала в виде униженных, заплеванных задворок большой исторической и мелочно человеческой драмы. Теперь же пейзажи, лирические ситуации, в которые природа допущена в качестве участника, описываются с тем удивлением и восхищением, которое характерно для прачеловека, впервые осознавшего, что рассвет или поле с колосящимися озимыми — это красиво. Началось интуитивное возвращение поэзии к традиции в ее простейших — еще антологических — формах миниатюры и даже идиллии.
В то же время явно обозначилось и новое поколение поэтов, ориентированных на традицию. Его первые представители, родившиеся в конце 1960-х — начале 1970-х, появились еще в конце 1990-х, однако думается, что это поколение еще только входит в литературу. Первыми были очень разные поэты: Максим Амелин и Борис Рыжий.
Амелин пришел в поэзию как принципиальный архаист, превративший в литературный жест свою верность почти забытой «русской античности» — поэтическому XVIII веку. «Я болен прошлым, ибо у будущего будущего нет!» В исторической судьбе русского XVIII века Амелин невольно угадал судьбу самой поэзии в своей постсоветской современности. Сама поэзия нуждается в защите от настоящего, от забвения, навязываемого настоящим.
Рыжий, неоднократно названный «последним советским поэтом», был явно ориентирован на традицию Серебряного века, продолженную в советское время, — традицию противостояния, с одной стороны, песенности и музыкальной возвышенной эстетики, а с другой — вовлеченности в быт и даже в суровую прозу постсоветской провинции:
Главным сюжетом становления этого поколения был слом эпох. При всем антагонизме Амелина и Рыжего нерв их поэзии един: они дали первые образы поэтического сознания, сформированного этим культурным сломом. Предыдущее поколение поэтов встретило его осознанно. Поэзия в этом поколении — возможность сохранения себя. Стилистическая метка культурного слома — сознание, которое разрывается на разные ипостаси, социальные роли, амплуа. И поэзия оказывается единственным способом собрать себя воедино в мире, который грозит разорвать сознание на части. Из поэтов этого поколения нужно назвать Ивана Волкова, Олега Дозморова, Владимира Иванова, Станислава Ливинского, Александра Переверзина, Григория Петухова, Нату Сучкову. Здесь уже нет никакого инфантилизма и постмодернистской спонтанности, но и нет того старого тотально переживающего лирического «я», которое ассоциируется с шестидесятниками, — оно сейчас не в цене. Лирическое «я» появляется в основном как орган восприятия мира вокруг:
