траура, а потом полное счастье и много детей… И поэма завершена!» Николау тут же серьезно заметил: «И завершена отменной, добротной прозой. В руках божественной Элизы ее божественная красота и состояние Матоса Миранды – десять пли двенадцать конто ренты… Первый раз ты и я можем видеть вознагражденную добродетель!»
Но, друг мой, прошли месяцы глубокого траура, за ними прошли другие, а Жозе Матиас продолжал жить в Порто. И вот в августе я встретил его в отеле «Франкфурт», в котором он, по всему было видно, прочно обосновавшись И все еще пребывая в меланхолии после потрясших его событий, жил, покуривая (он снова закурил), читая романы Жюля Верна и потягивая охлажденное пиво, и так каждый день с утра до вечера, приносящего приятную свежесть; вечером же он облачался во фрак, прыскался одеколоном и отправлялся обедать в Фос.
И несмотря на то что близился благословенный конец траура и досадная отсрочка счастья была па исходе, я не заметил в Жозе Матиасе ни деликатно скрываемого ликования, ни возмущения медленно идущим, словно прихрамывающий старик, временем… Наоборот! излучавшую уверенность улыбку, которая последние годы, точно блаженное сияние, не сходила с его губ, сменило чрезмерно серьезное, озабоченное выражение на вечно сумрачном лице, свидетельствовавшее о постоянно грызущих его мучительных и неразрешимых сомнениях. Хотите знать каких? Все то время, когда я жил в отеле «Франкфурт» и часто видел Жозе Матиаса, мне не переставало казаться что, когда он бодрствовал, сидя за кружкой пива или надевая перчатки, перед тем как сесть в коляску, которая везла его в Фос, он с тоской вопрошал свою совесть? «Что же я должен делать? Что должен делать?» И однажды утром за завтраком буквально напугал меня, когда раскрыв газету, в ужасе воскликнул, сделавшись красным от прихлынувшей крови: «Как? Сегодня уже двадцать девятое августа?! Святый боже… Уже конец августа!..»: Я вернулся в Лиссабон. Зима стояла сухая и холодная. Я трудился над «Истоками утилитаризма». И вот в одно из воскресений, когда на Росио в табачных лавках начинают продавать гвоздики, я вдруг увидел божественную Элизу в двухместной коляске. Голову ее украшала шляпа с фиолетовыми перьями. На той же неделе я прочел в «Иллюстрированном дневнике новостей» маленькую, можно сказать, стыдливую заметку о бракосочетании сеньоры доны Элизы Миранда… С кем бы вы думали, друг мой? С известным землевладельцем сеньором Франсиско Торресом Ногейрой!..
Друг мой, вы сжали кулак и со злостью ударили себя по колену. Я тоже тогда сжал кулаки, но для того, чтобы, воздев их к небу, где судят дела земные, и рыча, протестовать против лживости, вероломного и изощренного непостоянства, предательской подлости всех женщин вообще и особенно Элизы, самой бесчестной среди прочих «Предать так скоро, так поспешно, едва кончился траур по мужу, такого достойного, чистого и духовно богатого человека, как Жозе Матиас! Он-то ведь любил смиренно, возвышенно все десять лет?!
Потом я опустил кулаки и схватился за голову, громко причитая: «Но почему? Почему? Возможно ли, чтобы причиной тому была любовь? Ведь в течение десяти лет она восторженно любила Жозе Матиаса, любила любовью, которая не могла ни разочаровать, ни пресытить, так как была платонической и неудовлетворенной, Иди это честолюбие? Но Торрес Ногейра не был приятнее Жозе Матиаса, к тому же его состояние, вложенное в доходнее дело – в виноградники, составляло те же пятьдесят или шестьдесят конто, которые Жозе Матиас получил, наследуя прекрасные и пустующие земли дяди Гармилде. Тогда почему же? По всей вероятности, черные усы Торреса Ногейры ей пришлись по вкусу больше, чем светлые меланхолические усы Жозе Матиаса». Да! Сколь справедлив был святой Иоанн Златоуст, когда учил, что женщина – это сосуд нечистот, подвешенный к вратам ада.
Итак, друг мой, продолжая подобным образом возмущаться, я как-то вечером на улице Алекрин встречаю нашего общего друга Николау да Барка. Он выскакивает из наемного экипажа, вталкивает меня в подъезд, в возбуждении хватает за руку и, захлебываясь, выпаливает: «Уже знаешь? Ведь это Жозе Матиас отверг ее! Она писала, приезжала в Порто, плакала… Он не согласился даже Повидаться с ней! Не хотел жениться, не хочет жениться!» Я был огорошен. «И 'тогда она…» – «Безутешная бедняжечка, настойчиво осаждаемая Торресом, уставшая от вдовства, пришедшего к ней в расцвете прекрасных тридцати годов (какого черта!), вышла замуж». Я воздел руки к сводчатому потолку вестибюля. «Ну а как же возвышенная любовь Жозе Матиаса?» Близкий друг Николау, посвященный в его тайны, поклялся с неоспоримой убежденностью: «Как и прежде, все так же! Безгранична, совершенна… Но жениться он не хочет!»
Мы посмотрели друг на друга, потом, пожав плечами, расстались, с изумлением и покорностью, свойственной благоразумным умам, приняв это явление за непознаваемое. Но поскольку я философ, а следовательно, не так уж благоразумен, то всю ночь напролет пытался самозатачивающимся острием психологии вскрыть причины поступка Жозе Матиаса и уже под утро, изрядно утомленный, пришел к выводу (философствуя, всегда приходишь к выводам), что я столкнулся с первопричиной, постичь которую невозможно и о которую без всякой пользы для меня, для него и для кого бы то ни было сломается острие моего инструмента.
А божественная Элиза, вступив в брак, по-прежнему жила в доме «Виноградная лоза», но с новым супругом Торресом Ногейрой, жила так же спокойно и с тем же комфортом, с каким прежде со своим старым супругом Матосом Мирандой. В середине лета Жозе Матиас переехал из Порто в Арройос, в дом дяди Гармилде, где занял те же комнаты, что и раньше, с окнами, выходящими в сад, в котором вовсю цвели георгины, по за которыми теперь уже никто не ухаживал. Подошел август, как обычно теплый и тихий в Лиссабоне. По воскресеньям Жозе Матиао и дона Мафалда де Норонья, как и прежде, обедали в Бенфике, но одни, потому что Торресу Ногейре неизвестна была эта уважаемая сеньора из поместья «Кедры». Вечерами божественная Элиза, одетая в белое, как и прежде, гуляла в саду меж клумбами роз. Так что в этом милом сердцу уголке Арройоса вроде бы ничто и не изменилось, разве что Матос Мпранда лежал в великолепном склепе из белого мрамора на кладбище «Безмятежность», а Торрес Ногейра – в постели прелестной Элизы.
Меж тем какая ужасная и прискорбная перемена произошла с Жозе Матиасом! Вы, мой друг, даже не можете себе представить, как мучительно этот несчастный проводил свои дни, мало чем примечательные, но невероятно изнуряющие. Все его существо: глаза, душа, мысли были обращены к террасе и дому «Виноградная лоза». Правда, теперь все было иначе: окна не были распахнуты, откровенный экстаз и блаженная улыбка исчезли. Прячась за плотно зашторенными окнами, бесконечно печальный и осознавший свое поражение, Жозе Матиас, как вор, подглядывал в узкую щелочку за Элизой, полный внимания к каждой морщинке на ее белом платье. Понятно ли, почему так страдало это несчастное сердце? Ну конечно же, вы решили, что причиной была поспешность Элизы, которая тотчас же, без борьбы и колебаний, как только Жозе Матиас отверг ее, бросилась в распростертые объятия Торреса Ногейры… Нет, друг мой, ничего подобного! Обратите внимание, сколь было утонченно страдание Жозе Матиаса. Ведь он пребывал в непоколебимой уверенности, что Элиза в глубине души своей, в этом кладезе добродетели, куда заказан вход рассудочности и расчету, заносчивой гордыне, вожделению плоти, любила его, его одного, и такой любовью, которая не угасает, не перерождается, а цветет в полную силу, даже без полива и ухода, как древняя мистическая роза. А терзало его, друг мой, и за короткий срок избороздило морщинами лицо то, что грубый мужчина, самец завладел этой женщиной, душа которой принадлежит ему одному, и то, что этот самец по закону и с благословения церкви прикасался своими жесткими черными усами, и довольно часто, к божественным устам Элизы, к которым он, Жозе Матиас, никогда бы не осмелился прикоснуться из суеверного благоговения и почти ужаса, испытываемого перед божеством. Как объяснить все это?… Видите ли, чувства этого удивительного Жозе Матиаса были похожи на чувства монаха, в исступленном восторге преклонившего колени перед образом святой девы, а тут какое-то грубое животное кощунственно влезло на алтарь и сладострастно приподняло ее одеяние! Мой друг улыбается… А как же Матос Миранда? Ах, мой друг, так ведь Матос Миранда был диабетик, тяжелый и тучный диабетик, и он задолго до того, как Жозе Матиас узнал Элизу и отдал ей на веки вечные сердце и жизнь, поселился в доме «Виноградная лоза», страдая ожирением и сахарной болезнью. А Торрес Ногейра бесцеремонно вторгся, затмил чистую любовь Жозе Матиаса пышными черными усами и грубыми руками мясника, как пикадор, сразил эту женщину, которая, возможно, и не знала, что такое мужчина.
Но – черт возьми! – он же сам отверг ее, когда она предлагала себя в порыве чистого и благородного чувства, которое никакое презрение не могло ни запятнать, ни унизить. Что же теперь? Вот в этом-то и состоит ужасающая усложненность натуры Жозе Матиаса. Ведь он забыл, решительно забыл, и спустя всего несколько месяцев, еще будучи в Порто, – время и расстояние преображают действительность и разгоняют
