такое, что она собой представляет и зачем нужна ему, но он почему-то был уверен, что превращение в супермена нужно было лишь для того, чтобы завладеть этой Чашей. Это подсказывала ему интуиция, а интуиции он привык доверять.
Он вздохнул, и, как только смолкли звуки чужого языка, поднялся на ноги. Он понятия не имел, что произойдет потом. Но сейчас у него была цель — завладеть Чашей, и все остальное отступило на второй и даже третий план. Цель определена, и он ее добьется. Любой ценой.
Быстрым, упругим шагом он двинулся вниз по склону к костру…
Глава десятая
«…Предание о мировом дереве славяне по преимуществу относят к дубу. В их памяти сохранилось сказание о дубах, которые существовали еще до сотворения мира… Первоначально слово дуб заключало в себе общее понятие дерева, что до сих пор слышится в производных дубина, дубинка, дубец — палка. У сербов дуб называется грм, грмов (дубовый лес — грмик), что без сомнения указывает на ближайшее отношение его к Перуну и небесным громам…»
«Тема мирового дерева поднимается здесь неслучайно, поскольку этот образ реально принадлежит и ритуалу, в котором мировое дерево отмечает сакральный центр мира, и мифу, где оно выступает как знак ключевого места-времени в развитии сюжета «основного» мифа и одновременно как символ мирового порядка, космической организации, объединяющей всё, что есть в мире, как дерево главного персонажа мифа, демиурга и, наконец, как место, где произошел его поединок с противником, и была достигнута победа над силами хаоса и зла…»
С близкого моря время от времени налетал ветерок, насыщенный запахами соли, йода и гниющих водорослей так сильно, как никогда не бывает в городах. Отдаленный шум прибоя временами полностью заглушал монотонное пение цикад. А с неба, бездонного черного неба, с любопытством взирали вниз гигантские, яркие звезды. Луны еще не было, она должна была появиться сразу после полуночи, поэтому кругом было особенно темно.
Павлюков принес пару сухих веток, которые не без труда отломил у раскидистой елки в небольшом лесочке, бросил их на жалкую кучку возле намеченного кострища и вытер рукой вспотевший лоб. Рачительные немцы, даже здесь, за городом, следившие за чистотой и порядком, не оставили в лесочке на земле ни единой веточки, а на том, что они с Сорокиным сумели обломить с деревьев, нельзя было поджарить даже мышь. Им же предстояло сжечь на костре пять с лишним килограммов человеческих костей, пусть даже и старых, но все же не рассыпавшихся, чтобы их можно было легко превратить в пепел.
Еще засветло Максютов выбрал поляну, на которой должно было происходить действо. Большую поляну, замкнутую со стороны города слишком живописными, чтобы принять их за естественные, развалинами замка, а со стороны моря — громадным дубом. Теперь он вздымался черное массой на фоне темного неба, неясной, раскинув во все стороны неровные ветви-руки, и было в нем нечто величественное и одновременно угрожающее. Вот с него-то можно было бы наломать сухих ветвей хоть на десять костров, но все они были слишком высоко, а лезть на дерево в темноте, наощупь, не рискнул даже Кеша.
Теперь он помогал Мироновой распаковывать привезенные аж из Сибири останки царской семьи. Сорокин направил Павлюкова себе в помощь в поисках хвороста, один лишь Максютов остался без дел. За дровами он почему-то не пошел, а остался стоять неподвижно, совсем рядом с дубом, и был бы совсем невидим на его фоне, но то и дело вспыхивал огонек сигареты, которые он курил одну за другой. То ли у него была такая привычка, то ли он тоже нервничал, мрачный, загадочный, нелюдимый Максютов.
Почему-то снова не кольнула даже, а резанула сердце мысль о Штерне. Павлюков никак не мог понять, почему вдруг хороший парень Герман, вдумчивый, талантливый ученый с отличными перспективами, потому что не каждый в тридцать лет становится заместителем начальника Отдела крупного Института, как мог он остаться в чужой, незнакомой стране. И не просто остаться, а стать перебежчиком, попросить политического убежища, одновременно предав их всех, а вместе с ними его, Павлюкова, начальника и учителя, назвав их шпионами. Хорошо еще, у Сорокина оказались какие-то крутые документы, с помощью которых они не только выбрались из оцепленного полицией холла гостиницы, но и сумели вернуться в свои номера за вещами.
— Николай Андреевич, — вполголоса сказал возникший из темноты Сорокин. — Бросьте вы эти веточки. Я тут в развалинах нашел доски. Помогите мне притащить их, и дров нам хватит.
Доски были старые, грубо оструганные, бурые, но легкие по весу, а значит, сухие. Будут гореть хорошо. Они лежали у остатков замковой стены в зарослях высокой травы, очевидно, просто давно забытые, еще с послевоенных времен, когда реставрировали развалины замка, если можно так выразиться. Выходит, и у немцев встречаются растяпы и разгильдяи. От этой мысли Павлюков даже слегка повеселел.
Через полчаса все было готово. Сорокин с Кешей выложили сухими ветками контуры будущего костра крестом. Было бы логичнее сделать костер компактным, а не растянутым во все четыре стороны, но Павлюков не вмешивался. Им было виднее. Сверху веток положили доски треугольничками, так чтобы к хворосту внизу был доступ воздуха. Несколько досок даже осталось, их решили подложить потом по мере надобности.
Потом Сорокин с Мироновой аккуратно разложили посреди креста лист фольги, куда перенесли драгоценные останки. Из них не стали раскладывать никакие фигуры, а просто положили на фольгу как можно более тонким слоем.
Когда приготовления были закончены, Павлюков глянул на часы со светящимся циферблатом и стрелками, которые брал во все экспедиции. Была без четверти полночь.
— Через пять минут разжигает костер, — сказал Сорокин. — Пока разгорится, будет как раз время.
Он еще раз провел по будущему костру лучиком фонарика, проверяя, все ли готово.
— Напоминаю еще раз, — глухим голосом сказал выдвинувшийся из темноты Максютов. — Вы становитесь у концов креста и по моей команде одновременно поджигаете хворост. Профессор, вы встанете у верхнего конца. Когда огонь разгорится, отступите на два-три шага и просто стойте, глядя на огонь. Желательно при этом ни о чем постороннем не думать, но это не существенно.
Все это уже было сказано им трижды за вечер, поэтому все и так знали, что от них требуется. Павлюков поморщился. Он так и не свыкся с мыслью, что ему предстоит участвовать в языческом ритуале. Он не верил ни в магию, ни в высшие силы. К тому же то, что может быть красивым и интересным на публике, приобретает совершенно другие оттенки при проведении в полночь, в пустынном месте, где слышен лишь морской прибой, шелест листьев да неумолчное пение цикад.
Павлюков зябко передернул плечами. Ему вдруг стало неуютно, гораздо неуютнее, чем днем, когда он узнал про предательство Штерна. Перебежчик, невозвращенец, так называли таких, каким оказался Герман Иванович. Йоганнович, как иногда поправлял он собеседников, словно в шутку, и как в действительности стояло у него в паспорте. И все равно Павлюков не мог взять в толк, как молодой советский человек, который родился и вырос в нашей стране, которого страна одела, обула и воспитала, может вдруг взять и захотеть жить в чужой стране. В стране с антагонистичным строем. В стране, у
