гордости, когда в словах фальшь и пустота, словно говорят чужие, безразличные друг другу люди. Я почувствовал нарастающее напряжение, когда слова вот-вот иссякнут и наступит молчание, и в отчаянии сказал:
— Где это тебя угораздило заполучить такой фонарь — даже почище того, которым меня наградил Мо Дженкинс, помнишь?
Морфид откинула назад голову и рассмеялась, как встарь.
— Да, а я про него совсем забыла. Неужто он такой страшный? Вчера встречаю в лавке миссис Эли Кохен, еврейку из Лондона, она мне и говорит: «Морфид Мортимер, неужели Дафид уже начал тебя поколачивать? Какой стыд, я бы ему все глаза выцарапала». — Морфид наклонилась к нам и добавила заговорщицким тоном: — А вышло-то все очень просто — тут и рассказывать нечего, но разве эту балаболку теперь остановишь? Мы с Дафидом рубили хворост, и палка отлетела прямо в глаз.
Она осторожно пощупала синяк.
— Он что, бревна рубил? — осведомился отец.
— Что ж такого, очень даже просто, — вмешалась мать. — Дома я бы тебе приложила к глазу кусок сырого мяса, и опухоль сразу прошла бы, но ничего, Морфид, она и так скоро пройдет. Налей-ка мне еще чашечку — ужас как пить хочется.
— А как поживает Дафид? — спросил я: надо же было кому-то поинтересоваться Дафидом.
— Ничего, да какая уж тут жизнь во время стачки, — ответила Морфид. — До стачки дела у нас шли отлично. А сейчас Бейли занес его в черный список. Дафид — он горой за союз, председатель местного отделения, а управляющий про это пронюхал. Бог ведает, что с нами будет; как только мы задолжаем за дом, нам придется убираться на все четыре стороны.
Она подняла голову, и вдруг закрыла рукой рот.
В дверях молчаливой тенью стоял Дафид.
Сразу было видно, что он выпил бог знает сколько кварт.
После одной или двух начинают блестеть глаза; после трех-четырех краснеет лицо. Дальше лицо синеет, глаза из-под полуопущенных век горят злобой. Я глянул на Морфид. Она так и застыла, стиснув руки на коленях.
— Так-так, — ухмыльнувшись, сказал Дафид.
— Дафид, — проговорила Морфид слабым голосом, точно ее ударили, — мама с отцом приехали к нам в гости…
— Да неужели? — прорычал он, вваливаясь в комнату. — Что у меня, глаз нет? Так вот, скажи им, чтобы они убирались к черту, пока я их не вышвырнул.
— Дафид! — Ее лицо исказилось от стыда. До чего же мне ее было жалко!
— Ну что? Не нравится? Не так давно Мортимеры велели мне и моей матери убираться к черту, помнишь? А теперь вот наоборот получилось. Что тут такого — послать родственников к черту? Люди свои…
— Дафид, осторожней, отец здесь.
— Я его вижу. Такого детину да не увидеть. Как поживаете, мистер Мортимер? Все у вас хорошо?
— Будет хорошо, когда ты придержишь язык.
— Может, ты соизволишь нам сказать, чем мы тебе не угодили? — спросила мать.
— Тем, что вечно суете нос в чужие дела. Значит, это вы из-за стачки сюда явились, а? Прослышали небось, что Дафид опять запил? Кто не запьет от такой жены да от четырех пунктов Хартии на завтрак, обед и ужин?
— Это все из-за собраний, — устало сказала Морфид. — Он тоже за союз, но не согласен с Хартией.
— И правильно, — резко сказала мать.
— А какого черта, — отмахнулся Дафид. — Дело не только в собраниях и политике. От соседей проходу нет — показывают пальцами, качают головами, шепчутся за спиной, черт бы их побрал.
— Ты знал, что Морфид ждет ребенка, — сказал отец. — Я тебе об этом говорил, Томос тебе об этом говорил. Ты хотел этого брака, а не я.
— Верно, — сказал Дафид, рыгнув. — На коленях просил, вот и допросился.
— И лучше бы ты поменьше пил, — продолжал отец. — К человеку, который пьет во время стачки и во всем винит жену, не стоит и в гости ездить.
— Ах так, значит, я пьяница? — взревел Дафид. — Я не дам себя оскорблять, Хайвел Мортимер! Плевал я, что ты мне тесть, попробуй только командовать у меня в доме — живо вылетишь в окно! — И он заходил по комнате кругами, как пес, готовый броситься в драку.
— Сядь лучше, Дафид, — взмолилась Морфид, цепляясь за него.
— И небось деньги вас интересуют, — рычал он, — откуда я беру деньги на пиво? Так вот, Хайвел Мортимер, это тоже мое дело, так и запомни.
— Но как ты обращаешься с моей дочерью — это мое дело, — сказал отец. — Можешь выпить все пиво в «Лесе», вступить во все союзы, какие есть, продать всю свою мебель, можешь отправить Морфид домой, если она тебе не нужна, но если ты еще раз поднимешь на нее руку, я с тобой рассчитаюсь.
— Хайвел, — потерянным голосом прошептала мать.
Но тут Дафид повернулся и ринулся на отца, нацелив ему в челюсть неплохой для пьяного хук. Отец отступил в сторону, шагнул вперед и ударил снизу вверх. Удар угодил потерявшему равновесие Дафиду в лицо, и он грохнулся на пол.
Все произошло в одно мгновение: только что шла добрая семейная ссора — и вот уже драка. Ну и суматоха поднялась! Забегали женщины, тащат миски с водой и бинты, спрашивают — ну как он, а под окнами толпа соседей; вот работа языкам: одни говорят, так ему и надо, не будет бить Морфид, другие клянут родственников, лезущих не в свое дело.
— Стыдился бы! — кричит мать на отца, топая ногой, а он сидит как ни в чем не бывало и только хмурится и поглаживает костяшки пальцев. Дафид лежит на спине, как покойник, и глаз у него заплывает не хуже, чем у Морфид. Отец встал, отодвинул рукой женщин, наклонился над ним с кружкой воды и плеснул ему в лицо. Дафид застонал и открыл глаза, тупо глядя перед собой.
— Так вот, слушай, — сказал отец. — Я ухожу, но скоро опять приду посмотреть, как ты с ней обращаешься. Только тронь ее, получишь все вдвойне. Понял?
— Убирайся, — прошипел Дафид.
— Да-да, — повторил отец. — Вдвойне.
Вот тебе и навестили молодоженов!
Я лежал сзади, слушая, как копыта кобылы Снелла стучат по Бринморской дороге и как мать отчитывает отца. Он молчал, но я знал, о чем он думает. Ведь чего только он не делал, чтобы не допустить этой свадьбы! Теперь он сидел, сгорбившись, вяло держа в руках вожжи, слушал и не произносил ни слова.
Спускался осенний вечер, вокруг сгущались сумерки, проносились летучие мыши. Позади пламенело зарево, впереди на холмах взметывались снопы искр и виднелись фигуры рабочих — казалось, черные демоны мечутся в адском багрянце. Когда мы приблизились к поселку, ветер донес до нас отдаленный говор ночной смены, поднимавшейся к Тэрнпайку.
Как хорошо приехать домой и не видеть этого несчастного, замученного стачкой Нанти и синяка под глазом любимой сестры.
Дома мы застали Снелла и Эдвину, сидевших у очага подозрительно далеко друг от друга. Им не разрешалось оставаться в доме одним, и я заметил, что отец косо посмотрел на Снелла и вздохнул. Но, по- моему, это глупо. Если кто захочет согрешить, достаточно места в вереске — незачем рисковать чуть ли не на глазах у соседей, которые так и льнут к замочным скважинам.
— Слава Богу, наконец-то мы дома, — сказала мать, снимая шляпку. — Чаю хоть выпьем по- человечески.
— Ну, как она, мама? — спросила Эдвина.
— Поет, как птичка, — ответила мать.
— А как у них с Дафидом, все хорошо?
