Мортимеров, коли уж дело дошло до «шотландских быков»; он собирается, чуть завидев Дая Проберта, удрать подальше в горы.
— Таких, как Тум-а-Беддо, в поселке, слава Богу, немного, — ответил отец. — Поселок за нас вступится.
— Чего ради? — возразил я. — Нам ведь платит Крошей Бейли.
— Вот что, дурень, — сказал он, теряя терпение. — Платят нам здесь. Это только графа в счетных книгах, понял? Только запись такая. А важно, на какого хозяина мы работаем.
— О Господи! — сказал я. — Когда нынче ночью Дай Проберт выломает нашу дверь, ты объясни ему про счетные книги. Он ведь и до пяти считать не умеет.
— Пусть только придет! — завопил Джетро, размахивая кулаками. — Я ему так дам, что он полетит в палисадник Тум-а-Беддо, а потом закопаю на баптистском погосте.
— Не то ты не понимаешь, не то не хочешь понять, — сказал отец, зло глядя на меня.
— Я-то понимаю, а вот поймет ли Проберт? Это он решает, кого избить.
— Я его до смерти убью, вот попомни мои слова, — хорохорился Джетро, все еще молотя воображаемого противника.
— Ну, уж я не знаю, кто здесь дурень, — сказал я, поглядев на Джетро.
— А я не знаю, кто из моих сыновей лучше, — сказал отец. — Десять лет назад ты рвался бы в драку почище Джетро. А теперь ты скулишь про стачки да про карточки союза. И что это за молодежь, черт ее разберет!
Я не ответил. Не посмел. Его несправедливые попреки жгли меня как огонь. Из глупого упрямства он ничего не желал слышать о союзе, а расплачиваться за это придется не только нам, но и матери и сестрам. Он презирал наше поколение за то, что мы не хотели пресмыкаться перед хозяевами, как пресмыкался он сам, как пресмыкался его отец. Из-за их слепой покорности и понадобились союзы; ведь если бы прибыль делилась честно, хватило бы на всех. В то утро я по-новому увидел моего отца: арендатор, который низко кланяется, когда мимо проходит помещик. Он не хотел, чтобы мы сопротивлялись хозяевам, пившим нашу кровь. Он был против союзов, которые отстаивали интересы рабочих; против обществ взаимопомощи, которые кормили голодных; против Хартии, которая обещала нам человеческие права и была создана смелыми и мудрыми людьми — людьми вроде Ловетта и О'Коннора, героев моего поколения.
Мы шли по дороге, а заря разгоралась все сильнее. Наверное, где-то шли и другие скебы, которым придется поплатиться за свою смелость, но когда мы спускались к печам Гарндируса, мне казалось, что мы — единственные хозяйские прислужники во всей стране.
Подошла новая смена, из печей выпускали чугун, и на лицах вокруг я видел ненависть. Десятник Идрис стоял у Второй печи, подтягивая пояс.
— И чего вы лезете на рожон? — сказал он. — Образумился бы ты, Мортимер: Дай Проберт неподалеку, а у тебя две женщины в доме.
Рабочие у печей пробивали летки, и чугун, плюясь пламенем, растекался по изложницам. Все глаза были устремлены на Мортимеров. На Мортимеров, которые были записаны в книгах Нантигло и вышли на работу, когда в Нантигло стачка.
Отец ничего не ответил.
— Ради всего святого, — шепнул мне Уилл Бланавон, — ты-то какого черта сюда приперся? А еще член союза.
— Я как мой отец, — ответил я.
— Вы оба ополоумели. Да опомнись же. Завтра или послезавтра в Гарндирусе тоже начнется стачка.
А со всех сторон сходились рабочие: подвозчики, рудокопы, дробильщики известняка, крепильщики — кончалась смена. И пока мы ждали у пышущих жаром печей, чтобы управляющий начал перекличку, все они смотрели на нас. Опершись на лопаты и ломы, прислонившись к вагонетке или растянувшись на куче шлака, они смотрели на нас. Вместе с Гриффом подошел Оуэн Хоуэллс, заложив руки за пояс и широко ухмыляясь.
— Сколько ни ищи, дьякон, — сказал он, — во всем Писании такой глупости не отыщешь, а ведь ты не раз советовал мне туда заглянуть. Проберт доберется до вас обоих и спустит с вас шкуру.
И больше никто с нами в этот день не заговаривал, даже с Джетро.
— Вот тебе наши соседи, — сказал я отцу, — и ведь их нельзя за это ругать.
Мы вернулись домой засветло, и опять весь поселок глазел на нас. Смерклось, потом стало совсем темно. Ужинали мы молча. Лицо матери было спокойно, но в глазах застыла тревога. Страх был на лице Эдвины, страх — в ее дрожащих руках. Сперва мы было решили отослать ее к Снеллу в Абергавенни, но потом отец передумал. Когда семья начинает разбегаться, дом гибнет, сказал он.
Мы убрали со стола и сели у очага: мать, как всегда, пряла, Эдвина уткнулась в Ветхий Завет, хотя за весь вечер не прочла ни словечка, а мы трое слушали завывание ветра. В девять часов я прошел к калитке посмотреть, что делается вокруг. Поселок под усыпанным звездами небом был мертв, крыши его отливали в холодном воздухе чернью и серебром. Поселок молчал. Он прятался во тьме и затаив дыхание дивился глупости этих Мортимеров, которые не посчитались со стачкой в Нантигло и послали к черту Дая Проберта.
И тут я услышал.
Ветер донес издали мычание «быков», и с каждой секундой звук этот нарастал. В нем было безумие, в этом отдаленном мычании. Взрослые люди, напялив звериные шкуры, ревели, распаляя в себе ярость против обреченных жертв. Они спускались с Койти. Искры от их факелов взлетали к тучам. По всей Северной улице скрипели в замках ключи, лязгали засовы, запирались ставни. Мычание «быков» все приближалось. Луч света прорезал тьму — это отец открыл дверь.
— Йестин.
Я подошел к нему.
— Слушай, — сказал он. — Конец пришел Проберту, а не нам. Не ввязывайся в драку. Говорить буду я, а ты оставайся с матерью. Когда я пойду с Пробертом, пошли Джетро за Райсом Дженкинсом и Мо. А сам беги к мистеру Трахерну и приведи побольше людей, чтобы охранять дом, — тогда они ничего не сожгут. На дороге в Нантигло Проберта и его «быков» поджидают солдаты: им надо изловить его с пленником в руках. Это уже давно задумали заводчики. Карточка союза при тебе?
А я-то думал, что он ничего не знает…
— Да, — ответил я пристыженно.
— Покажи ее, когда они спросят; Джетро они не тронут. Проберт уведет меня, чтобы избить, и попадет прямо в руки солдат. Пора уже очистить горы от этой сволочи неплохо и для союза, и для хозяев, и для рабочих, а?
— Да, отец, — ответил я.
— Человек должен драться за то, во что верит, запомни. Ну а теперь иди к матери и сестре. Эдвина совсем перепугалась.
Еще несколько минут, и они надвинулись, мыча, но сразу смолкли, едва подошли к нашей калитке; они столпились около нее, глухо сопя, словно быки, обнюхивающие пустые ясли. Эдвина всхлипывала на плече у матери. Наша дверь была отперта, чтобы они не трудились ее выламывать. Шепот — это они лезут через забор. И снова тишина — это они сгрудились под окном. Отец распахнул дверь. Они стояли в шесть рядов, по вымазанным сажей лицам катился пот: им пришлось долго бежать и мычать. Некоторые были одеты в шкуры, другие — просто в лохмотья; у многих по голой груди и плечам змеились рубцы от старых ожогов. Свет из кухни погрузил в тень их глаза, изможденные, голодные лица заглядывали к нам в комнату.
И полная тишина, только слышно их дыхание, всхлипывания Эдвины да тиканье часов.
— Ну? — сказал отец. — Пока вы шли, вы не боялись орать. Или тут все немые?
Он стоял перед ними как великан и упирался кулаками в бока.
— Говорить будет Дай Проберт, — раздался напевный ирландский голос.
— Ну так давайте сюда своего вожака, он-то хоть уэльсец. С ирландцами я говорить не желаю.
— Вон идет Дай Проберт, — сказал коренастый карлик с перевязанным лицом. — И уж поверь мне,
