По словам Жихарева - видимо, сильно упростившего некий очередной перелом в душе нашего героя, - не ужившись в одной деревне с 'теткой-старухой', Tschaad в этом же году уехал в Москву, где обретался 'на разных квартирах, в которых проводил время, окруженный врачами, поминутно лечась, вступая с медиками в нескончаемые словопрения и видаясь только с очень немногими родственниками и братом'.
Первое время он встречается и с Пановыми, также приехавшими в Москву, и даже ссужает их деньгами, несмотря на собственные стесненные обстоятельства.
Тут Ч. наконец соображает (или сказал ему кто), что экзальтация, с которой m-me Панова внимает его поучениям, слишком уж им стилистически не соответствует. Иными словами, в московском обществе поползли слухи. Тут он не находит ничего лучшего, как поговорить с мужем Пановой, которая воспримет сей жест как 'жестокое, но справедливое наказание за то презрение, которое я всегда питала к мнению света' (и это странно: почти как Tschaad, выходящий в отставку, чтобы 'выказать презрение людям, которые сами всех презирают' историю своей жизни в картинках он ей, что ли, пересказал? Или мода тогда была такая - презирать?).
Панова напишет ему письмо: 'Уже давно, милостивый государь, я хотела написать Вам; боязнь быть навязчивой, мысль, что Вы уже не проявляете более никакого интереса к тому, что касается меня, удерживала меня, но наконец я решилась послать Вам еще это письмо; оно, вероятно, будет последним, которое Вы получите от меня... Поверьте, милостивый государь, моим уверениям, что все эти столь различные волнения, которые я не в силах умерить, значительно повлияли на мое здоровье; я была в постоянном волнении и весьма недовольна собою, я должна была казаться Вам весьма часто сумасбродной и экзальтированной... Вашему характеру свойственна большая строгость... я замечала, что за последнее время Вы стали удаляться от моего общества, но я не угадывала причины этого. Слова, сказанные Вами моему мужу, просветили меня на этот счет. Не стану говорить Вам, как я страдала, думая о том мнении, которое Вы могли составить обо мне; это было жестоким, но справедливым наказанием за то презрение, которое я всегда питала к мнению света... Но пора кончить это письмо; я желала бы, чтобы оно достигло своей цели, а именно убедило бы Вас, что я ни в чем не притворялась, что я не думала разыгрывать роли, чтобы заслужить Вашу дружбу...'.
И вот, Чаадаев пишет в ответ Пановой свое знаменитое и историческое Первое философическое письмо.
Свербеев: 'Чаадаев поселился в Москве и вскоре, по причинам едва ли кому известным, подверг себя добровольному затворничеству, не видался ни с кем и, нечаянно встречаясь в ежедневных своих прогулках по городу с людьми, самыми ему близкими, явно от них убегал или надвигал себе на лоб шляпу, чтобы его не узнавали' - это, конечно, слухи, сформировавшие впоследствии штампованную историю.
Мизантропия или ипохондрия тут не при чем. Свидетельствует А.Я.Якушкина, жена декабриста, в письме к мужу от 24 октября 1827 года: 'Пьер Чаадаев провел у нас целый вечер. Мне кажется, что он хочет меня обратить. Я нахожу его весьма странным и, подобно всем тем, кто только недавно ударился в набожность, он чрезвычайно экзальтирован и весь пропитан духом святости... Пьер Чаадаев сказал мне, что я говорю только глупости, что слово счастье должно быть вычеркнуто из лексикона людей, которые думают и размышляют... если бы ты видел его, то нашел бы его весьма странным. Ежеминутно он закрывает себе лицо, выпрямляется, не слышит того, что ему говорят, а потом, как бы по вдохновению, начинает говорить'.
Бывший неподалеку С.П.Жихарев (старший) отпишет 6 июля 1829 года к А.И.Тургеневу: 'Сидит один взаперти, читая и толкуя по-своему Библию и отцов церкви'. Идея о том, что Дух Времени равен Святому Духу, окончательно располагалась в мозговом лоне Tschaad'a. Интересно, испытывал он от этой мысли трепет или, хотя бы, чувство глубокого удовлетворения?
Выволочка Пушкину
'Мое пламеннейшее желание, друг мой, - видеть вас посвященным в тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и свое призвание. Когда видишь, как тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам отдается во власть привычки и рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своем движении вперед; говоришь себе, зачем этот человек мешает мне идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения, чтобы научиться тому, что происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле... ...будьте здоровы, мой друг. Говорю вам, как некогда Магомет говорил своим арабам - о, если бы вы знали!'.
(1829, март-апрель)
Что ж, Tschaad '...предался некоторого рода отчаянию. Человек света и общества по преимуществу сделался одиноким, угрюмым нелюдимом... Уже грозили помешательство и маразм' - Жихарев.
Да и сам он признается позже графу С.Г.Строганову, что был тогда во власти 'тягостного чувства' и, как передают его слова графу Д.В.Давыдову, был близок к сумасшествию, 'в припадках которого он посягал на собственную жизнь'.
В таком, собственно, состоянии о России он и рассуждал. Конечно, к моменту окончания письма Tschaad о Пановой уже не думал и адресатке его не отправил.
Окончательная дата и место написания письма '1-го декабря 1829 года, Некрополис', а начинается оно словами, известными каждому нашему интеллигенту: 'Сударыня, именно ваше чистосердечие и ваша искренность нравятся мне более всего, именно их я более всего ценю в вас... откуда эта смута в ваших мыслях, которая вас так волнует и так изнуряет, что, по вашим словам, отразилась даже на вашем здоровье? Ужели она - печальное следствие наших бесед? Вместо мира и успокоения, которое должно было бы принести вам новое чувство, пробужденное в вашем сердце, - оно причинило вам тоску, беспокойство, почти угрызения совести'.
Бог с ней, с Пановой, но все же интересно, кто ж виноват-то в том, что от бесед возникло непредусмотренное чувство? И - если не Пановой, то кому, собственно, все это написано?
Холера
В 1830 году в Москву явилась холера... Эта эпидемия возникла лет пять до того в Астрахани, сначала между заезжими купцами, а затем и среди местных жителей. Истребив несколько сот душ, холера ушла из низовий Волги в Саратов, к августу же 1830-го года уже приблизилась к Москве, где в воздухе появились тучи необыкновенных мошек, по словам здешних армян - морового поветрия.
В сентябре в первопрестольной дважды в день печатаются полицейские бюллетени, холерных хоронят на специальных кладбищах. Город оцепили. Составился комитет из почтенных жителей, богатых помещиков и купцов, каждый из которых взял под опеку одну из частей города. В несколько дней было открыто двадцать больниц, все - на пожертвованные деньги. Медицинский факультет университета привел себя в распоряжение холерного комитета, и оставался там до конца заразы - безо всякого, разумеется, вознаграждения.
Повсюду расставлены блюдечки с хлором. Tschaad ходит по Москве и продолжает думать о том, какой же важный урок должна дать миру Россия. В первопрестольную приезжает Николай Павлович, а Чаадаев, растрогавшись всем, что погибелью грозит, пишет брату о том, что 'ты уверен, что я тебя люблю, потому что ты сам можешь понять. Могу тебе только сказать, что это правда, и что я это знаю, и что мне это величайшее утешение'.
На заставах, у окраинных домов жгут смоляные бочки, деревенские на груди носят ладанки с чесноком. И все доставляемые письма проколоты и пахнут ладаном.
Авдотья Сергеевна Норова собралась с духом и пишет Tschaad'у, а в письме - просьба заботиться о здоровье, которое 'необходимо для блага всех нуждающихся в примере на жизненном пути'. Потом - еще, просит писать полный адрес (предполагая, что ответные письма пропадают), то есть указывать не только Дмитровскую область, но и Московскую губернию ('в России есть три Дмитрова').
Tschaad мучительно ответил, назвав ее в письме 'дорогим другом', а затем - почему-то признался в том, что души их навеки соединены, задав, впрочем, довольно неделикатный вопрос о том, чем именно он может уменьшить ее страдания. Создается даже впечатление, что во внутренних пространствах Tschaad'a образовалась какая-то каморка, где имеет место нечто, похожее на человечность.
Он, впрочем, разрешает ей продолжать писать, но тут же просит не заботиться о его ответах, советуя
