— Я потерял близкого товарища и для общения дико закрыт, — пояснил он. — Запиши наши телефоны, попробуй навести мосты. Может быть, выпьем втроем, и все будет нормально. Проклятая нетерпимость к лицемерию в который раз выходит мне боком.
Оставшись на обратном пути в одиночестве, Раздолбай не скучал. Поверив, благодаря Мартину, что борьба за Диану только начинается, он с удовольствием развлекал себя фантазиями о сюрпризах, которыми будет покорять ее до следующего лета.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вернувшись в Москву, Раздолбай с порога поругался с мамой, которая принялась отчитывать его за пропуск первого сентября. Он пытался врать, что уронил куртку с билетом в море, а других билетов на тридцать первое число не было, но мама не унималась.
— Как можно таким безответственным недорослем быть?! — бушевала она. — Майку с «Айрон Мейденом» привезла тебе из Франции, которую ты просил, — не получишь!
— Ну, оставь себе, полы мыть, — огрызнулся Раздолбай и ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.
Маму Раздолбай любил. Он помнил, как она дарила ему, маленькому, сначала каких-то плюшевых зверей, а потом машинки; помнил, сколько ласковых слов слышал от нее в детстве. Чтобы выразить свою любовь, он часто устраивал генеральные уборки, помогая содержать в чистоте дом, и даже готовил иногда обеды. Но класса с восьмого, когда появилась потребность жить «своей жизнью», мама из самого любимого человека превратилась в противостоящую силу. Из-за нее приходилось заедать пастой курево, она ругалась из-за поздних приходов с улицы. За время юрмальских каникул Раздолбай совсем отвык от контроля, и мамино посягательство на свободу злило его, как неожиданный ошейник.
«Взять бы ключи от «той квартиры» и свалить туда! — думал он. — Только вернут со скандалом, да и жить на стипендию не получится».
Учиться он отправился на следующий день. То, что на курсе у него не будет друзей, ему стало понятно еще на вступительных экзаменах. В мастерскую подобрались девять разновозрастных парней и девушек, для описания которых подошло бы слово «чухонцы». Жидкие бородки, усы, прыщи, «конские» хвосты немытых волос и хиппарские фенечки сливались в единый образ неряшливости, отталкивающий, как грязная тряпка. Конечно, Раздолбай одергивал себя за спешное суждение о людях по внешности, но позже, когда он узнал сокурсников хорошо, неприятное впечатление только усилилось.
— Дуча — ты титан! — хвалил бородатого авангардиста Дучинского импрессионист Олесин с очками в семь диоптрий. — Архитектоника великолепная, цвета — отвал башни. Кандинский отдыхает!
— Дуче и чифирь не помогает уже! — говорил тот же Олесин в курилке девушкам Саше и Маше, которые творили под псевдонимом Sаша and Gлаша и обещали превратить себя в мировой бренд. — Композиция плоская, палитры нет. Мертвечина, а не искусство, говно полное!
Sаша and Gлаша кивали и уверяли Олесина, что его импрессионизм — следующая ступень после Ренуара, причем не одна, а прыжок через две как минимум.
— Олесинское убожество даже на Арбате выставлять стыдно, — делились Sаша and Gлаша с Раздолбаем. — От самоубийства его только ноль зрения спасает — сам не видит, какое дерьмо рисует. Оценили, кстати, твои работы. Графика сумасшедшая — молодец!
Раздолбай польщено улыбался и представлял, какими помоями поливают его Sаша and Gлаша в компании Олесина и Дучинского. Общение с одногруппниками он свел к приветственным кивкам утром и прощальным отмашкам после занятий, за что прослыл высокомерной бездарностью, работы которого все единодушно считали мазней.
Через неделю занятий Раздолбай мечтал о встрече с Мартином или Валерой как о глотке воздуха. Мартину он задолжал, и для встречи с ним надо было дождаться стипендии, а Валере позвонил в первый же выходной.
— Зовешь меня пить-гулять, боров? — ухарски уточнил Валера. — Сейчас казаки со шпорами надену, поедем кутить, бросать лобстеров в оркестр!
Валера приехал на старенькой рыжей «копейке» и стал смешно рассказывать, как ремонтировал стартер у гаражного мастера Василия Терентьевича. У Валеры был дар весело говорить о бытовых вещах, вплетая остроумные сравнения, и Раздолбай с удовольствием смеялся, слушая, как Василий Терентьевич «издевался над стартером, словно доктор Моро над животным».
«Бросать лобстеров в оркестр» приехали в маленькую пиццерию, где у Валеры был «прикормленный» администратор, который всегда держал для него столик. Раздолбай сразу вспомнил «великое искусство веселого трындежа» и азартно отбивал любую подачу товарища.
— Пицца с грибами… — вслух прочел Валера в меню.
— С галлюциногенными? — тут же ляпнул Раздолбай, лишь бы врезать ракеткой.
— Хорошо бы. Кстати, в Мексике отношение к таким грибам священное. Говорят, с их помощью можно Бога видеть.
— Давай насобираем поганок, будем продавать в пакетиках с фотографией бородатого парня и надписью «Call Me».
— Отличная мысль! Предложим твоему скрипачу продавать их около церкви и говорить: «Ребята, все, что вам там рассказывают, — полная фигня! Вот пакетик, звоните Верхнему Парню по горячей линии».
Раздолбай веселился от души, радуясь, что у них так здорово получается перебрасываться шутками, и старался превзойти себя:
— А прикинь, Верхний Парень наблюдает за нами на таких специальных экранах, и с ним херувимы сидят, смотрят нас, как «Санта-Барбару».
Валера закивал и выдал целый спектакль в лицах:
— Вот поэтому я говорю — главное жить весело! А то херувимы возмутятся — скажут: «Что за дерьмо крутят? Смотреть скучно! Дайте лучше прошлый сезон, где они в Риге блядей брали». Думаю, в тот вечер херувимы к экранам прильнули — не оторвать. Верхний Парень так грозно: «Что эти безбожники устроили, уж не блядей ли выписали? А ну-ка, сейчас я их, засранцев, молнией!» А херувимы такие: «Не надо, дяденька Бог, дай досмотреть, пожалуйста! Они хоть и бесстыдники, но очень уж весело пьют-гуляют!» И мы такие — ту-ду-дум, ту-ду-дум!
Валера постучал ладонью по тыльной стороне сжатого кулака.
А херувимы у экранов: «О-о-о!»
Он замахал прижатыми к плечам ладонями, изображая крылышки, и так смешно показал восторженного херувима, хлопая белесыми ресницами, что Раздолбаю пришлось вытирать салфеткой выступившие от смеха слезы.
— Да, в Риге весело было, — согласился он. — Ты, кстати, с Мартином помириться не думал? Он намекал, что хочет «навести мосты».
— Боец, Мартин пусть откачивает свое дерьмо, а не мосты наводит. Я дружил с ним десять лет, но последний год было горько есть и жалко кинуть. Больше всего его заботит собственный «имидж» и «номенклатурность». Так было всегда. В школе, например, он таскал на уроки блок «Мальборо» и как бы случайно ронял его, чтобы все видели. Я к этому привык и у нас было много веселых приключений, но в последнее время меня стали доставать намеки на его мифическое превосходство. Он ведет себя так, словно я обязан ему по жизни и недостаточно признаю это.
— Может быть, из-за того, что он помогал тебе в институт поступить?
— Он так сказал? Я поступал с золотой медалью и сдал вступительные на пять. Отец Мартина действительно звонил декану, но только чтобы узнать о моем зачислении. Если он считает, что я поступил благодаря звонку папаши, это объясняет его позицию благодетеля, но я в благодетелях не нуждаюсь, и если мне навязывают отношение свысока, то посылаю сразу. И потом, мириться нам сейчас все равно нет смысла — я через неделю уезжаю.
— Куда?
— В Германию. Второй курс буду учиться от иняза в университете Гейдельберга. Не вечно же прозябать в этой тундре.
Раздолбай растерянно булькнул соком, дунув через соломинку, и загрустил. Не успел он порадоваться общению с новым другом, как выяснилось, что это общение прерывается на долгий срок. После пиццерии Валера подвез его домой и сказал на прощание в обычной для себя шутливой манере:
— Давай, боец, неси без меня знамя питья-гулянья так, чтобы у херувимов жопа заворачивалась. Может быть, я тебе когда-нибудь позвоню. А если не позвоню, помни — главное, нам в славный день Рагнарек оказаться в одной лодке с Одином.
Нести знамя в одиночку у Раздолбая получалось плохо. Миша один раз пригласил его в гости, но там они весь вечер пили чай в компании мизантропически- мрачного папы и смотрели какую-то классическую мелодраму. На «свою жизнь» такие посиделки не тянули, и небожители у экранов наверняка дремали от скуки. Фантазию про херувимов, которые наблюдают на экранах за веселыми похождениями землян, Раздолбай в красках рассказал Мише, возвращая Библию, и тот сразу насупился.
— Вообще-то это богохульство, — сказал он, смягчая голос, чтобы в нем не звенели обвиняющие нотки.
— Что богохульство? Весело жить? — сразу напал Раздолбай, стремясь вывести «зомбированного» приятеля из равновесия.
— Нет, пренебрежительно говорить о высших силах.
— Миш, ну где доказательства, что эти силы есть? В Библии написано? Там еще, кажется, написано, что надо глаз вырвать, если на женщину смотришь. Это, по-твоему, тоже правильно?
— Это образ, но смысл правильный.
— Вот поэтому я не могу всерьез относиться к этой книге, потому что она требует противоестественных вещей. Прекраснее любви и секса в мире вообще ничего нет, а твое христианство предлагает от этого отказаться.
— Христианство не запрещает секс. Прелюбодеяние — это измена жене или связь только ради плотского удовольствия, а все, что касается настоящей любви, там приветствуется. На женщин не следует смотреть с вожделением, чтобы не разрушать любовь к своей избраннице, — смысл в этом. Это как инструкция — «не подвергайте электронику воздействию влаги». Если ты любишь Диану и хочешь завоевать ее для чего-то серьезного, Бог не против этого, а только за. Ты можешь его о помощи попросить, а вместо этого превращаешь все в шутовство и сам себя этой помощи лишаешь.
— Как я могу просить его о помощи, если не уверен, что он есть?
— А ты попробуй, заодно узнаешь.
Раздолбай не стал говорить, что уже пробовал просить Диану с Библией в руках и услышал внутри себя странный ответ: «Диана тебе не нужна». В Бога он по- прежнему не верил, и ответы Миши ни в чем его не убеждали. Он вспоминал, как, любя Диану, пожирал глазами девушек, приглашенных в апартаменты «Латвии». Тот вечер был одним из самых ярких в жизни, и любовь к Диане никуда потом не делась. «Мише этого не понять, он бы Олю в чулках увидел — упал бы в обморок и помчался после этого на свою исповедь. Зомби!» — думал Раздолбай. Он уважал друга за фанатичное служение музыке, но в вопросах жизнеустройства стал считать его недалеким книжником.
В конце сентября в институте выдали стипендию. Сорока рублей могло хватить на четыре магнитофонных кассеты, двенадцать ужинов в пиццерии или один перелет в Ригу туда-обратно. Раздолбай отложил две десятки на покорение Дианы в специально приготовленную коробку, на внутренней стороне которой вывел слегка
