разве что вечеринку в апартаментах «Латвии». Ничего большего ему не хотелось — только слушать музыку, выпускать через ноздри ароматный, как духи, дымок «Ротманс» и заглядывать иногда в вырез Кисиной блузки, выбирая моменты, когда на ней норовила расстегнуться третья пуговица. За эти взгляды ему было немножко стыдно перед своим чувством к Диане, но Sade не зря шептала: «Is it a crime?»[55]
— А что это наш второй гость молча в углу сидит? — вывел его из медитативного состояния вопрос Киси.
— Музыку слушаю.
— С нами тебе неинтересно?
Кися в упор смотрела на Раздолбая серыми, чуть навыкате, глазами, и у него возникло странное чувство, будто ему в лицо уперлись бильярдным кием.
— Почему? Интересно… Я вас слушаю.
— Нас или музыку?
Раздолбай нехотя включился в разговор и через некоторое время с удивлением обнаружил, что рассказывает Кисе про новую волну британского тяжелого металла, а она внимает ему с хорошо подделанным интересом. Больше того, в комнате они остались вдвоем — Мартин с хозяйкой квартиры незаметно выскользнули. Раздолбай заерзал от волнения, вспоминая о музыкальных группах все подряд. О чем говорить наедине с девушкой, он не знал, и потерять оседланную тему значило для него зависнуть в неловком молчании. Когда он дошел до откусывания Оззи Осборном головы летучей мыши, Кися пересела со своего кресла на диван, так что оказалась на расстоянии вытянутой руки, и снова стала смотреть на него в упор. Раздолбай смешался, комкая свой рассказ, словно зажеванную в магнитофоне пленку.
— Забыл, о чем говорил? — насмешливо спросила Кися.
— Нет, просто…
— Просто что?
Бильярдный кий Кисиного взгляда снова уперся Раздолбаю в лицо, и говорить под его прицелом было решительно невозможно. К тому же расстегнутый воротник блузки был слишком близко, и притяжение, которое раньше манило только взгляд, теперь норовило примагнитить Раздолбая всего целиком. Как этого не показать, было единственным, о чем он мог думать.
— Ты что-то замолк.
Раздолбай напряг волю и продолжил рассказ о сценических причудах великого и ужасного рокера. Кися, не отводя пристального взгляда, слушала с насмешливой полуулыбкой.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросила она, когда он снова стал терять мысль.
— Ну, как… Тебе интересно вроде…
— Мне нет.
— Но ты же слушала.
— Я думала о своем.
— Извини.
— Зачем ты извиняешься? Мужчинам не идет извиняться.
— Извини… что извиняюсь.
Сбитый с толку Раздолбай замолчал, укоряя себя, что выглядит таким жалким.
— Чего тебе сейчас хочется? — спросила Кися, когда молчание стало невыносимо тягостным.
— В смысле?
— В прямом. Что тебе сейчас хочется больше всего?
— Ну, не знаю… покурить.
— Покурить тебе сейчас больше всего хочется? А если честно?
— Кися, ты странные вопросы задаешь! Что значит хочется? Допустим, мне хочется «Мерседес».
Раздолбай сделал движение, чтобы встать с дивана, но Кися задержала его.
— Подожди. Выполни одну мою просьбу — посиди пять минут, не двигаясь, и скажи мне честно, чего тебе больше всего хочется.
Раздолбай откинулся на диванную спинку. Больше всего ему хотелось повалить Кисю на диван и схватить ее за грудь. Признаться в этом он боялся даже себе, а Кися как будто специально провоцировала его на такой ответ.
— Давай вина выпьем, — придумал он наконец.
— Я не хочу.
— А я хочу.
— Выпей, но не верю, что ты больше всего этого хочешь.
Раздолбай плеснул себе полбокала и сделал глоток.
— Хорошо, вина ты попил. Чего тебе теперь хочется?
— А тебе?
— Того же, чего и тебе.
Раздолбая пробил холодный пот.
— Я не знаю, чего мне хочется.
— Знаешь.
— Тебя поцеловать, — сдался Раздолбай и посмотрел на Кисю взглядом пойманной в капкан мыши.
— Так чего ты ждешь?
Отступать было некуда, и Раздолбай потянулся вперед. «Я ведь ее совсем не люблю, почему же мне так приятно?» — подумал он, касаясь губами неожиданно теплых и мягких губ.
— Ты что, не умеешь целоваться? — прошептала Кися.
— Почему…
— Раскрой рот.
Раздолбай повиновался, а дальше на его затылок словно пало дурманящее покрывало. Он перестал думать, что и как он делает, и только в момент, когда его рука, скользнув под расстегнутую блузку, сжала нежное полушарие, осознал себя словно со стороны и восторженно подумал: «Ни хрена себе!»
Дурман плавал в крови, прогоняя стыд и смущение. Кися сняла с него рубашку, а он даже не вспомнил, что панически боится раздевания.
— Чего тебе теперь хочется?
— Продолжать… — пробормотал Раздолбай как во сне.
— Я скоро вернусь.
Кися поправила на плече расстегнутую блузку и вышла из комнаты. Вскоре из ванной послышался шум воды.
— Боже мой, ЭТО сейчас произойдет! — осознал Раздолбай, не столько с восторгом, сколько с ужасом. — Вот так, в первый день знакомства. С девушкой, которая мне даже не нравится!
Раздолбай часто фантазировал на тему, как и при каких обстоятельствах с ним это впервые случится. Он представлял, как обнимает любимую девушку за талию и говорит ей, что не может больше скрывать своих чувств. Она отвечает, что тоже «что-то такое испытывает». Он целует ее в губы и прижимает к себе крепче — она говорит ему «да». На этом фантазия заканчивалась, потому что мысленно делать с любимой девушкой то, что он видел в немецких фильмах, у Раздолбая не получалось — это было все равно, что фантазировать, как распить на двоих с мамой бутылку водки. Таким образом, любовных фантазий всегда выходило две — одна про первый раз с любимой девушкой, которой последнее время представлялась Диана, а вторая — про немецкое кино с собой в главной роли. Сейчас эту роль предстояло сыграть наяву, и ужас охватывал Раздолбая от мысли, какая бездна отделяет его от мускулистых дядек, кричавших: «Ja! Ja! Ich schliessen, schliessen!»[56] Эти дядьки делали свое дело с такой же виртуозностью, с какой дубасил своих недругов Брюс Ли, и если Раздолбай понимал, что на месте Брюса Ли у него не могло быть шансов, то приходилось признать, что и на месте мускулистых дядек ему тоже светило не много. Кися плескалась под душем, напевая «smooth operator», а Раздолбай трепетал так, словно вместо Брюса Ли выходил драться против четверых амбалов.
— Господи! — невольно взмолился он. — Только бы все обошлось и получилось нормально!
И тут он услышал внутри себя мысли, трезвые и рассудительные настолько, что их можно было ожидать от дяди Володи во время воспитательной беседы, но никак не от самого себя.
— Вот ты целовался с девушкой, которую видишь первый раз в жизни и которая тебе безразлична. Ты готовишься к тому, чтобы она стала твоей первой женщиной. Для чего тогда ты летал в Ригу и устраивал этот цирк с фраком? Для чего просил: «Хочу, чтобы у меня это было первый раз по настоящей любви»?
— Одно другому не мешает, — отмахнулся Раздолбай.
— Первый раз бывает один. Значит, с Дианой уже не будет. Ты больше не хочешь этого?
— Хочу, конечно! Но с Дианой неизвестно будет ли, а здесь наверняка.
— Если будет здесь, ничего не будет с Дианой.
Раздолбай не сомневался, что ведет мысленный спор сам собой, но сразу понял, что именно такой внутренний диалог подразумевал Миша, когда говорил про «голос Бога» внутри.
«Никакой это не «голос Бога», а просто мой страх! — подумал он. — Я боюсь и сам себя отговариваю, пользуясь Дианой как поводом. У нас с ней еще ничего нет, так что изменой это считать нельзя».
— Это измена твоему чувству. Вспомни, как в электричке ты обращался с просьбой дать тебе Диану и говорил, что хочешь этого сильнее всего. Но вот подвернулся более легкий вариант, и ты уже готов отказаться.
— Можно подумать, если я откажусь сейчас, то с Дианой точно получится.
— Да.
Раздолбай оторопел. В момент, когда он услышал в себе «да», внутри появилось чувство абсолютной уверенности, что Диана действительно станет его первой девушкой. Это было не предположение, а твердое знание, как если бы он положил в карман ключи от квартиры, и на вопрос «что у тебя в кармане» уверенно отвечал бы — ключи.
