На столе стоял именинный пирог с девятнадцатью свечами, они почти догорели; на пироге застыли крошечные капли воска. Элиза наклонилась над пирогом и задула свечи.
Они сидели в узкой кухне, как зверьки в норке, ели руками теплый пирог, отламывая от него куски, и влажными пальцами смахивали со стола крошки.
На полу Сью разложила подарок. Элиза удивленно смотрела на два гидрокостюма, ласты, фонарики и баллоны с кислородом.
– Все это теперь твое. Я научу тебя нырять.
В сумерках Элиза стояла на мостике, одетая в неопреновый костюм; на спине, как рюкзак, висел акваланг. Луна – маленький светлый круг – плыла по водной глади. Элиза сосредоточила все свое внимание на мерцающей точке, повернулась и упала спиной прямо на луну, которая раскололась над ней на поверхности воды.
Слыша громкое хрипящее дыхание и бешеный стук крови, она обнаружила в конусообразном свете фонарика Сью, которая держалась за поросшую мхом стенку скалы. Стайка маленьких коричневых рыбок метнулась из отверстия в скале и растворилась в тени прямо перед маской Элизы. Сью указала рукой вниз. Тогда они нырнули, одну руку плотно прижав к телу, а другой освещая мутную глубину. Только скалистая стена соединяла их теперь с морским дном. Вскоре они миновали эту склизкую спину и забыли о ней, как с каждым метром забывали о том, где верх и низ; опускаясь все глубже в темное море, они погружались в состояние, когда ничто уже не имело значения. Их фонарики прорезали в темной воде два туннеля света. Море дремало; казалось, только Элиза и Сью двигались в нем, они светили друг на друга и смеялись оттого, что от их ртов поднимались пузыри воздуха, похожие на причудливые растения. Элиза представляла себе, что они со Сью – две планеты, орбиты которых пересеклись. Потом они продолжали нырять, стараясь как можно быстрее добраться до самого дна. Последние несколько метров они энергично работали ластами. Они приземлялись на дно, широко расставив руки, и как только дотрагивались до него, вихрем вздымался песок и окутывал их облаком, будто обдавая своим дыханием. Они ложились на живот в водоросли и по знаку Сью одновременно выключали фонарики.
В воображении Элизы морское дно было шкурой животного. Она впивалась пальцами в песок, пытаясь удержаться на этой шкуре, она клала голову на куст водорослей и ждала, что начнут появляться картины, всегда приходившие к ней, когда она лежала на морском дне в полной темноте. Элиза видела себя на Золотом холме, видела, как она несется под каштанами к церкви, к каменным статуям, ставшим ее друзьями. В актовом зале приюта она видела поющих детей, надеявшихся, что их возьмут в семью. Морская раковина в старых руках Августы, кровь на простыне в постели господина Розенберга. «Где-то должен быть и Георг», – думала она, но видела только его комнату и себя в ней, когда однажды прошмыгнула туда, влюбившись в ее пустоту. Она думала о фотографиях в его ящике и о том, что этим снимкам там было не место; и точно так же, как эти снимки, ничто не было там, где надо; а господин Розенберг по-прежнему сидел в своем кабинете и учил чужих людей говорить.
Сью снова включила фонарик. Она взяла Элизу за руку, и, оттолкнувшись от дна, обе поплыли вверх. Они хорошо знали, что одна Элиза не стала бы подниматься на поверхность.
Молодежная психиатрическая лечебница, в которую увезли Георга Розенберга, находилась в южной части города. Здание было построено всего лишь полгода назад, это была самая большая клиника во всей округе. Круглое антрацитовое здание лечебницы, окруженное бизнес-центрами и жилыми домами, напоминало кабину космического корабля. Туристы иногда останавливались перед ним и фотографировали знаменитое строение, получившее множество призов.
Через стеклянную крутящуюся дверь Элиза и Сью вошли в большое фойе. Помещение было ярко освещено огромным количеством свисающих с потолка галогенных лампочек. Мраморный пол блестел, шаги по нему раздавались так громко и гулко, что Сью и Элиза невольно постарались двигаться как можно тише, а к окошку регистратуры шли на цыпочках. Там сидела женщина за компьютером, Элиза спросила у нее о Георге Розенберге. В ответ из громкоговорителя раздался слегка искаженный голос: «Георг Розенберг распорядился никого к нему не пускать, он никого не хочет видеть», – сказала женщина и снова отвернулась к монитору. Сью и Элиза пошли обратно и, проходя через крутящуюся дверь, встретили Рамона, вяло волочившего ногу.
– И не надейся. Он никого не хочет видеть, – в один голос выпалили Элиза и Сью.
– Я прочел в газете, что у сына знаменитой Марии Розенберг был приступ. Я подумал, что он обрадуется, если его кто-нибудь навестит, – сказал Рамон.
Возле аптеки он попросил девушек немного подождать: ему надо было купить лекарство для отца. Потом они вместе пошли дальше. Поскольку все трое собирались навестить Георга, во времени образовался разрыв, и никто не знал, чем его заполнить. На площади группа молодых людей, поднявшись на передвижную деревянную сцену, пела какие-то сектантские песни.
– Красиво поют, – сказал Рамон.
– Брось, это же незаконно, – ответила Сью со скучающим видом.
– Знаю, но все равно поют красиво. Они ненадолго остановились перед сценой, потому что Рамон хотел послушать.
Высоко над поющими молодыми людьми виднелся щит с большими экранами. На всех пяти экранах одновременно показывали видеоролики, по одному экрану транслировали новости. Несколько секунд показывали толпу людей в рваной одежде, с тюками и телегами они шли по дороге.
– Там идет война? – спросила Элиза.
– Нет, это беженцы, – ответил Рамон.
– Ну да, значит там война.
– Именно поэтому там войны нет. Это же беженцы, и, соответственно, они там, где войны нет.
– А где они?
– В пути, где же еще. Они бегут.
– Куда?
– Откуда мне знать? Наверное, в горы. Они перебираются через горы в другую страну. Война перекинулась на восток.
– Какая еще война, черт возьми! Я не понимаю, что все-таки происходит? – резко спросила Сью.
