– Раскрой глаза и увидишь, – раздраженно ответил Рамон и показал рукой на экран. И будто извиняясь за резкий тон, примирительно добавил: – Но нас это вообще-то не касается.
– Тогда я хотела бы знать, почему их самолеты так разлетались по нашему небу. Я из-за них каждую ночь просыпаюсь.
– Небо ведь принадлежит всем, с этим ничего не поделаешь, – пожал плечами Рамон. Затем он попрощался, и Сью с Элизой увидели, что он еще раз остановился возле сцены, помедлив, словно хотел о чем-то спросить. Потом, хромая и подтягивая ногу, он медленно побрел по улице и свернул за угол.
Рамон лежал в своей комнате на кровати. Маленький жесткий резиновый мячик подлетал к дверце шкафа – бум! – отскакивал на пол – бом! – и возвращался ему в руку. В неизменном ритме: дверца шкафа —бум—бом—рука. Из-за закрытой двери его звал отец, кричал, ругался. Отец выбил у него из рук лекарство. «Не то принес!» – орал он. Хотя Рамон просто купил лекарство по рецепту, который сам же отец ему и дал, но ведь Рамон всегда покупает не то, что надо. Отец уже замахнулся, чтобы ударить, но Рамон скрылся в своей комнате и запер дверь. Бум – бом. Пусть орет перед дверью, пусть разнесет хоть всю квартиру. В детстве отец столкнул его с лестницы, с тех пор у Рамона парализована левая нога. Нет, он ни за что не откроет дверь. Маленький мячик подлетал к руке, рука ловила его, бросала, снова ловила, снова бросала.
За четырехугольником окна пролетали птицы. «Где-то там, за окном, должна быть моя Крис», – думал Рамон. Он написал на своей руке это имя, каждую букву красным цветом впустил в поры. «Если бы она только знала, – думал Рамон, бросая и снова подхватывая мяч, – если бы она знала». Но она ничего не знает, она где-то там, ни о чем не догадывается, не знает его, Рамона, парня с розой. Но он найдет Крис, однажды он найдет ее. Ее имя уже наколото у него на руке. Рядом с именем – маленькая роза. Когда он вырисовывал цветок – каждый штрих вызывал короткую, резкую боль, – он думал о ней, думал о Крис, которая ни о чем не догадывается, не знает его. «Когда я найду тебя, – думал Рамон, а отец в это время барабанил в дверь, – я покрою розами всю свою руку, и онемевшую ногу тоже, покрою розами все тело».
Уже несколько недель Элиза и Сью живут вместе. Делят друг с другом кровать, кухню и ванную. Вечерами, когда Сью готовит, на кухне поднимается пар. Элиза сидит за столом и пишет письма Георгу. Написав письмо, она рвет его и начинает новое.
– Если он не хочет никого видеть, ему не нужны и письма, – сказала она, когда начала писать.
– Все-таки хотя бы одно письмо ты можешь написать, – послышался из пара голос Сью.
– А если он его выкинет?
– Выкинет так выкинет.
Сью подошла к столу с тарелками и кастрюлями, и Элиза отложила бумагу в сторону.
– Ты похожа на настоящую маму, – сказала Элиза.
Потом они приступили к еде; сидя напротив друг друга, они обменивались тарелками и пили из одного стакана. У них вошло в привычку пить из одного стакана, который всегда стоял посередине стола как знак их дружбы. Элиза считала это разумным, чем-то, что стоит сохранить, и ей казалось, что они похожи на птиц, собирающих веточки и листья для общего гнезда.
Уже издали Элиза заметила людей, столпившихся перед биржей труда. В здание входило больше людей, чем выходило из него. Элиза заняла место в очереди. Пахло потной одеждой и липкой кожей, некоторые обмахивались проштампованными формулярами, как веером. Рядом с дверью, ведущей в приемную, стоял стул, на котором сидел тот, кто был следующим. Будто приготовившись к прыжку, на стуле сидел молодой человек. Как только дверь открылась и вместо красной лампочки зажглась зеленая, он провел рукой по волосам, будто хотел удостовериться, что они на месте, и вошел в кабинет.
Мужчина, сидевший за столом в приемной, посмотрел на Элизу взглядом, в котором читалось сочувствие и раздражение одновременно. Затем он полистал ее документы, поставил поверх старого штампа новый, вытащил из ящика потрепанную карточку и сказал утвердительным тоном, обращаясь больше к самому себе:
– У вас минимальное школьное образование и справка о расстройстве речи в детстве. Если бы у вас по сей день были трудности с дикцией, я мог бы назначить вам пенсию, но так как вы справились с этим недугом…
Он не закончил фразу и неожиданно повернулся к экрану компьютера, стоявшего на приставном столике.
Элиза думала, что он подыскивает что-то для нее и просматривает какие-то возможности. Он быстро и сосредоточенно ударял по клавиатуре, а затем нетерпеливо сказал, будто удивляясь тому, что она все еще сидит в кабинете:
– В данный момент ничем не могу вам помочь, приходите на следующей неделе.
В зале ожидания тем временем набилось еще больше народу, некоторые стояли прислонившись к стене. У входа курили несколько женщин, они чему-то смеялись; Элиза прошмыгнула мимо них, как будто они смеялись над ней.
Люди, сгорбившись от жары, торопливо шли в тени, которую отбрасывали высотные дома. Каблуки Элизы проваливались в размягченный солнцем асфальт, повсюду были видны следы от каблуков, и Элиза, сосредоточенно всматривалась в тротуар, выбирая ровные участки. Откуда-то она услышала пение, самозабвенное, страстное пение детей, и оглянулась, будто пытаясь найти старый дом с высокими узкими окнами.
Элиза решила пойти в клинику, в которой был Георг. Перед ней стояло антрацитовое здание, словно воронка поглощавшее все, что город не хотел терпеть на своих улицах.
Она вошла в автобус, ехавший в сторону юга, и села на заднее сиденье. Какой-то молодой человек посмотрел через головы людей взглядом хищной птицы, протолкался вперед к водителю и через матовое стекло кабины резким тоном перебросился с ним парой непонятных фраз. Когда он повернулся и, держась за поручень то слева, то справа, покачиваясь, направился прямо к Элизе, люди оборотились к нему. Казалось, всем хотелось увидеть, как он споткнется и упадет. Стоя перед Элизой на своих слабых ногах, он спросил, может ли она дать ему немного денег на еду. Элиза, не глядя на него, быстро протянула деньги. Он засунул их в карман и вышел на следующей остановке. Элиза обернулась и посмотрела на него через заднее окно. Он остановился посреди улицы и поднял на нее глаза. Он разжал свои высохшие губы, чтобы выкрикнуть ругательство, которое никто бы и не расслышал, стиснул кулак и поднял его в воздух –
