станции. Он до смерти боялся д-ра Кедра, при мысли о беременных женщинах хотелось куда-нибудь спрятаться, но ему втемяшилось в голову, что долг велит пойти и проститься с усопшим. Легкий запашок блевотины он связал с новорожденными, отчего его самого позывало на рвоту; но он все-таки шел, преодолевая отвращение и страх, что придавало его глуповатому мальчишескому лицу чуть ли не взрослое выражение, если бы не комический пушок на верхней губе, портивший все дело.
К тому же он тащил в гору каталоги и брошюры; они больше не понадобятся станционному начальнику, и он решил этим подношением снискать милость в очах д-ра Кедра. Не мог сообразить пустой головой, зачем д-ру Кедру советы огородникам и реклама женского белья и как он отнесется к тем карам, которыми грозила д-ру Кедру и другим греховодникам «религия – почтой».
Больше всего в приюте ему были ненавистны Гомер и Мелони. Он завидовал спокойной, взрослой уверенности Гомера и боялся вечного зубоскальства Мелони. И вот эта Мелони собственной персоной преградила ему дорогу.
– Что это у тебя под носом? – спросила она. – Кукушкин лен?
Мелони была выше его, да еще дорога шла в гору. Она возвышалась над ним как каланча, и он пропустил ее насмешку мимо ушей.
– Я иду лицезреть тело, – с достоинством произнес он.
Будь он сообразительнее, он никогда бы не сказал этих слов.
– Мое? – невинно спросила Мелони и, увидев, как он испуганно заморгал глазами, прибавила: – Я не шучу.
Она обожала во всем брать верх, но если противник тут же сдавался, вдруг теряла азарт. Помощник начальника станции врос в землю, всем своим видом давая понять, что не двинется с места, пока бездыханный не рухнет на землю!
И Мелони, отступив в сторону, сказала:
– Ладно, я пошутила.
Он покраснел, спотыкаясь, побрел дальше и уже свернул к отделению мальчиков, как Мелони опять бес за язык дернул.
– Побрейся, тогда дам, – крикнула она.
Беднягу даже пошатнуло от ее слов, а Мелони продолжала упиваться очевидным свидетельством своей силы. Он обогнул дом, и белый катафалк (кадиллак) ослепил его. Если бы в эту минуту в небесах запели ангельские голоса, помощник упал бы перед ним на колени, усыпав землю злополучными каталогами. Тот же свет, что озарял кадиллак, нимбом сиял вокруг белокурой головы мускулистого молодого человека, водителя катафалка. Ощутив легшую на его плечи ответственность, помощник начальника станции затрепетал.
Он робко приблизился к Уолли, который стоял, прислонясь к кадиллаку, и курил сигарету – в глазах его все еще маячила картина цветущих яблонь в Сент-Облаке. На землю его вернуло явление, он бы сказал, зловещего вида служителя похоронного бюро.
– Я пришел лицезреть тело, – вымолвило явление.
– Тело? – переспросил, поежившись, Уолли. – Чье тело?
Страх сказать или сделать неловкость парализовал помощника. Мир переполнен правилами этикета, о которых он понятия не имеет. Наверное, бестактно упоминать о теле, говоря с человеком, чье дело возить покойников.
– Тыща пардонов! – выпалил помощник, он где-то недавно вычитал это выражение.
– Тыща чего? – спросил, не скрывая тревоги, Уолли.
– Как это неосмотрительно с моей стороны, – пролепетал помощник, криво поклонился и поспешил стушеваться.
– Разве кто-нибудь умер? – встревожился Уолли, но помощник уже скрылся в дверях больницы. И притаился в темном углу коридора, лихорадочно соображая, что делать дальше.
Совершенно очевидно, он нанес тяжкую обиду утонченной, легкоранимой душе водителя катафалка. Очень эта профессия деликатная, укорял он себя. Каких еще ошибок он наделает? В том месте, где он прятался рядом с провизорской, сильно пахло эфиром; помощник, конечно, не знал, что тело, которое он пришел лицезреть, находилось всего в десяти шагах от него. Ему чудился запах младенцев, один плакал где-то совсем рядом. Когда родятся дети, думал он, женщины держат ноги вверх, так что пятки нацелены в потолок; эта картина пригвоздила его к полу. «Пахнет кровью», – прошептал он; чувствуя, как его одолевает панический страх, он вжался в стену, и Уолли, войдя следом, не заметил его. Скорей бы узнать, кто умер! Уолли бросился в провизорскую, в нос шибануло эфиром, и его опять стало мутить. Увидел на койке ноги, шепотом принес извинение и выбежал в коридор.
И тут услыхал обращенные к Кенди слова Анджелы, она уже могла сидеть, и Уолли без спроса влетел в операционную, но радость, написанная на его лице, была так велика – слава Богу, Кенди жива! – что сестра Анджела не рассердилась на него за бесцеремонное вторжение.
– Входите, пожалуйста. Мы себя чувствуем гораздо лучше, – заговорила она в задушевной больничной манере, употребляя множественное число вместо единственного. – Нам еще рано бегать и прыгать, но сидим мы уже прекрасно. Правда? -. Сестра Анджела взглянула на Кенди и, заметив, что та просияла при виде Уолли, поняла, что их лучше оставить вдвоем.
В Сент-Облаке не помнили ни одной трогательной истории о «его» присутствии в операционной; Анджела и радовалась, и не верила глазам своим – эти двое любят друг друга! «Уборку сделаю потом, – подумала она, – или попрошу Гомера».
А у Гомера с д-ром Кедром шел свой разговор. Сестра Эдна увезла женщину из Дамарискотты в палату рожениц и уложила в постель; д-р Кедр осматривал новорожденного, которого принимал Гомер, юного Стирфорта (Кедр уже успел раскритиковать имя – Стирфорт все-таки был подловат, может, Гомер эту главу забыл? Да еще такая смерть! Одним словом, не имя, а каинова печать). Но сейчас речь шла уже не о Стирфорте.
– Уолли сказал, это займет не больше двух дней, – говорил Гомер. – Как я понял, надо погрузить саженцы на машину. Сорок деревьев. Мне бы очень хотелось увидеть океан.
– Конечно, тебе надо ехать, Гомер, – сказал д-р Кедр. Он пощупал пальцем животик новорожденного; другим проверил хватательный рефлекс, затем направил слабый лучик света в один глаз младенца, потом в другой.
– Меня не будет всего два дня, – продолжал Гомер. Уилбур Кедр покачал головой, сначала Гомер подумал, что Кедр заметил у ребенка какой-то дефект. Но Кедр вдруг сказал:
– Два так два. Но я тебе советую воспользоваться случаем, ухватиться за любую возможность. А для этого двух дней маловато, а?
Гомер уставился на д-ра Кедра, но тот осматривал ушки Стирфорта.
– Если ты, Гомер, понравишься этой молодой паре и если они тебе понравятся, то, как знать… – Д-р Кедр замолчал было, но тут же прибавил: – Ты, я думаю, познакомишься с их родителями, и если ты им понравишься… Полагаю, надо понравиться.
Говоря это, он не глядел на Гомера, у которого расширялись глаза, а проверял, как перевязана пуповина. Стирфорт все это время заливался, не умолкая.
– Мы, думаю, оба знаем, Гомер, – продолжал д-р Кедр, – что тебе надо уехать дольше чем на два дня. Ты понимаешь, конечно, я говорю не об усыновлении. Хорошо бы для начала найти там на лето работу! Вдруг тебя пригласят погостить подольше, что я хотел сказать… Если, конечно, тебе там понравится.
С этими словами д-р Кедр взглянул на Гомера, и взгляды их встретились.
– Я понял, – после небольшой паузы сказал Гомер.
– Может статься, конечно, что ты захочешь через два дня вернуться, – с чувством произнес д-р Кедр, и оба как по команде отвернулись – жест, символизирующий их отношение к такой возможности. – Тогда возвращайся. Ты ведь знаешь, тебя здесь всегда ждут, – добавил Кедр, моя руки.
И поспешил уйти, передав младенца Гомеру. И Гомер опять не успел сказать, как он любит д-ра Кедра. Помощник начальника станции видел из своего угла, как Уилбур Кедр повел в провизорскую сестер Эдну и Анджелу.
Наверное, эфирный дух провизорской подействовал успокаивающе на Кедра, и он смог отдать соответствующие распоряжения своим верным сподвижницам.
