не хватало смелости объяснить, что стоит за этими словами: умиление, нежность, какая–то меланхолия на грани слез – ведь того, что она заслуживала, в чем нуждалась, не было даже в раю, а тем более здесь! Басе подобные чувства вряд ли пришлись бы по вкусу. Она безумно хотела, чтобы к ней относились всерьез, хотела вызывать восторг, а не нежность, ждала восхищения, а не улыбки, которая растягивала мои губы, когда я на нее смотрел. Ты не относишься ко мне серьезно, упрекала она меня, когда я, гладя ладонью ее щеку, старался, чтобы мои прикосновения были чувственными, – а ведь я ласкал ее, как ребенка, как маленького зверька. Бася ошибалась: она была для меня всем – невестой, дочкой, кошкой и домом. Я старался выполнять все ее желания, играл роли, которых она от меня ожидала. Могло ли быть что–либо серьезнее? И только тайком за ней подглядывал: как она с забавной старательностью кладет на стол руки, рядышком, словно лапки; как во время романтической прогулки по парку подталкивает ногой каштан, неожиданно упавший на асфальт аллеи; как (совершенно по–кошачьи) наклоняет набок голову, когда замечает что–то, ее удивившее; как во время светского приема, думая, что ее никто не видит, осторожно касается плюшевой портьеры, такой приятной на ощупь.
Бася изучала зоологию, что, конечно, страшно все осложняло: говоря ей нежные слова, я не имел права даже упоминать о фауне – не только банальные «песик» или «киска», но и более редкие: «тюленик», «львенок», «зайчик» – вызывали протест: я изучаю жизнь животных, а не одна из них. Когда я попытался объяснить, что нежные прозвища мы с давних пор заимствуем у природы, в ответ услышал: можешь называть меня Летучая Мышь. Мог ли я назвать Летучей Мышью ту, которую мне хотелось спрятать в карман на груди? Я капитулировал. Главное, чтобы Бася была счастлива.
Но стоило мне узнать, что в рамках практических занятий она взяла домой маленького крокодильчика, я впал в панику. Напрасно она успокаивала меня, что крокодил – несмышленыш, что она держит его в аквариуме под лампой и отдаст обратно в зоопарк, когда животное подрастет, – мысль, что она может пропустить момент, что крокодил может ее укусить, сделать ей больно, даже изуродовать, не давала мне покоя. Я потребовал, чтобы аквариум сверху был закрыт решеткой, хотя поначалу то, что ползало там по дну, было похоже на головастика–переростка. Однако тварь росла (а я не знал, с какой скоростью). Единственным аргументом, заставлявшим меня помалкивать, была счастливая улыбка Баси, с которой она глядела на своего подопечного. Я не хотел ее огорчать, но ежедневно при встрече допытывался, какова длина крокодила. Как только он достигнет двадцати сантиметров, думал я, сам отвезу его в зоопарк, даже насильно. Но пока в нем было пятнадцать.
Тем временем Басю вызвали к больной бабушке. Ей предстояло уехать на неделю–другую, и история с участием пятнадцатисантиметровой животины приняла новый оборот. А именно: Бася обратилась ко мне с неожиданной просьбой. Послушай, сказала она умоляюще, я обещала, что подержу его у себя до конца марта, не могу же я всех подвести, помоги мне. Присмотри за ним, пока меня не будет, я тебе все объясню. Что мне оставалось делать? В конце концов, две недели моя любимая будет в абсолютной безопасности. А ее глаза уже готовы были наполниться слезами. Все, только не это! – и я сказал: хорошо, получил ключ от ее квартиры и… стал опекуном маленького крокодила.
В тот день у меня кончился картридж, и я поехал на Гоцлав, на оптовый склад, чтобы купить сразу два и дешевле. Я немного поболтал с продавцом – с тех пор, как уехала Бася, я старался как можно чаще разговаривать с людьми, чтобы заглушить тоску, – а потом решил еще пройтись вдоль Вислы. В начале нашего знакомства мы тут часто бродили, и Бася показывала мне разную живность, которая водится в прибрежных камышах. Разную живность… я спустился с дамбы, и вдруг мне стало страшно: я попытался вспомнить, когда в последний раз кормил крокодила. После отъезда Баси я заходил к нему один раз, а потом, чтобы отвлечься, сел разрабатывать давно задуманную программу. Я с ужасом подумал, что, наверное, потерял счет времени, и меня бросило в жар. Какой сегодня день? Четверг? Понедельник? Бася уехала в субботу. Пожалуй, понедельник? Хотя нет, продавец что–то говорил про четверг. И что четверг – о Господи! – был позавчера. Я должен был кормить крокодила каждые два дня. Если четверг был позавчера, то сегодня суббота. Может ли крокодильчик прожить без еды неделю? Что делать, если я уморил его голодом?
Мне уже не хотелось гулять по берегу Вислы, я резко повернул и выбежал на улицу. Денег на такси не было, и я стал высматривать ближайшую остановку автобуса, но ни по левой, ни по правой стороне ничего не увидел и пошел по направлению к центру, пытаясь понять, как могло случиться, что я подвел мою любимую, и лихорадочно вспоминая, что я знаю о крокодилах и нет ли у них, случайно, обыкновения долго, как у змеи, переваривать пищу. Вдруг за углом в нескольких сотнях метров я увидел остановку, и тут мимо проехал автобус, обдав меня грязью из какой–то забытой лужи. Я побежал, но автобус не остановился; когда, задыхаясь, я добежал до красного навеса остановки, то увидел на табличке мелкие буковки «по требованию». Расписание движения было сорвано, и я не знал, как долго придется ждать. Решил идти дальше, но едва двинулся, услышал за спиной шум мотора. Я стремительно повернул назад, готовый броситься под колеса, чтобы на этот раз остановить автобус. На мое счастье, водитель увидел меня издалека, а может, приехал чуть раньше времени – так или иначе, он остановился и ждал с открытыми дверями.
В автобусе было совершенно пусто. Я сел и закрыл лицо руками, пытаясь отдышаться. Меня охватила паника; в каком–то жутком замешательстве я стал думать, смогу ли купить другого крокодила, если этот, за которым в отсутствие Баси должен был ухаживать, все–таки сдох. Мои размышления прервал неожиданный поворот автобуса направо: вместо того чтобы ехать в сторону Лазенковского моста, мы отдалялись от Вислы. Я вскочил: Что случилось?! – заорал в ярости, объезд, лаконично бросил водитель. Мы ехали по улочкам Саской Кемпы, а время шло. Я старался успокоиться, парой минут раньше или позже – какая разница, коли уж животное голодало неделю, но самое худшее было впереди: на Парижской улице автобус остановился, и водитель объявил, что нарушил расписание и возвращается на конечную остановку. Я пробовал его убедить везти меня дальше, в центр; увы, безуспешно. Начался дождь; под струями воды я пешком добрел до площади Вашингтона, и тут оказалось, что на Иерусалимских Аллеях движение перекрыто, потому что въезд с моста Понятовского заблокирован какой–то демонстрацией. Я сел в трамвай, идущий по Зеленецкой, вдоль реки, но поскольку плохо ориентировался в движении транспорта по Праге,[5] трамвай привез меня – о ужас! – в район Восточного вокзала. Там я пересел на автобус и чуть не расплакался, когда уже внутри, внимательно изучив маршрут, понял, что вместо того, чтобы ехать на Беляны, где жила Бася, направляюсь в Тархомин. Почему мне никак не удается пересечь Вислу? – думал я. – Сколько это продолжается? Час? Два? Три?
Мне было душно, я двигался страшно медленно, а время неслось как сумасшедшее. Из Тархомина нужно было вернуться на уровень Гданьского моста, что заняло еще час. В городе начались предвечерние пробки. Когда в сумерках, потный и насквозь промокший, я влетел в квартиру, у меня уже не оставалось никаких надежд. С порога я почувствовал этот запах, вонь разлагающейся рыбы. Я не оправдал Басиных надежд. Вся моя любовь не стоила ломаного гроша и тем более трупа маленького крокодила.
Он лежал там. Лежал на дне аквариума, не шевелясь. Я склонился над ним и с удивлением подумал, что плачу над рептилией, присутствие которой в квартире еще неделю назад вызывало у меня такую тревогу. Но ведь я плакал не над ним, я плакал, представляя Басины глаза, когда она узнает, что я сделал. Нет–нет, дело вовсе не в том, что она знать меня не захочет; я готов отказать себе в праве видеть ее, подсматривать, как она в парке подталкивает ногой каштан, как старательно кладет на край стола руки, будто лапки. Если бы можно было все вернуть назад, чтобы эта странная, нелепая история не случилась! А может, мне это снится? – думал я с дурацкой надеждой, может, это всего лишь жуткий кошмар; ведь не мог же я ни с того ни с сего потерять целую неделю, уморить голодом животное, ухаживать за которым поручил мне самый любимый, самый главный человек на свете?… Я потрогал почерневший трупик: нет, это был не труп, всего лишь пустая оболочка, высохшая шкурка лежала в теплом свете лампы. Я осмотрелся, еще на что–то надеясь. Запах разлагающейся рыбы усилился. Ковер под моими ногами шевельнулся, он был красным и влажным. С потолка, закрывая широкое, во всю стену окно в конце комнаты, свешивались какие–то странные украшения: ряд узких острых треугольников. Я оглянулся. Почему не видно входной двери? Только стремительно сужающаяся зубастая пасть?
Ковер опять зашевелился, будто толкая меня в аквариум, в смердящую бездну. И я понял, что слышу его мысли:
– Я был маленьким крокодильчиком. Теперь я – голодный крокодил. Я ждал. Теперь уже не жду. Если не проглочу тебя, умру с голоду. А Бася больше плакала бы обо мне, чем будет плакать о тебе.
