Вхожу, смотрю: а там вместо блондина с пробором справа, румяного весельчака, сидит розовощекий лысоватый брюнет в очках в серебристой оправе. Я оторопело спрашиваю: Доктор Жуковский? – Да, отвечает он как ни в чем не бывало. Но ведь еще вчера вы вряд ли были доктором Жуковским? – допытываюсь я, приходя в отчаяние. И слышу, как приговор: Вчера, может, и не был.
Рождество
Снега не было и в помине, лишь поблескивающая влага оседала на тротуарах, на мостовой. Подступали заморозки: через час–другой они должны были превратить город в зловещий каток, в большую лотерею с фантами под названием: «А ну, кто первый!» Люди неуверенно семенили, как будто осваивали балансирующий шаг, который завтра утром, а возможно, уже и до наступления ночи облегчит им передвижение по городу. Да и кому бы вздумалось гулять в тот вечер: даже сейчас не так много нас было на улице. Над центром города колыхалась комета из розовых пляшущих на ветру лампочек, висящая между двумя высотными зданиями; я видел ее над парком. Трамвай, блокировавший пешеходный переход, наконец–то с грохотом покатил к остановке; я переложил в другую руку сетку с покупками, казалось, она вот–вот располосует мне ладонь надвое, и, насвистывая «О, мира мудрецы, цари, куда вы так спешите», направился к дому.
Вход в подъезд загородила гигантская елка, вокруг которой беспомощно суетился пожилой мужчина. Это для внуков, пояснил он, завидев меня, словно в благодарность за то, что хоть с кем–то может поделиться своей проблемой, хотел купить им побольше, чтобы знали, как прежде бывало, да вот не учел, что у нас здесь все так низко. Я оросил короткий взгляд на макушку ели, торчащей из дверного проема; бог знает, как деду вообще удалось дотащить такое дерево до дома и как он предполагал поставить его в какой бы то ни было из наших квартир. Немножко поздновато, откликнулся я, чтобы выиграть время, потому что заметил его полный надежды взгляд. Думал сюрприз сделать, невестка уже давно купила искусственную, во, такую, он пару раз проехался ладонью по животу, словно намереваясь добраться до своих внутренностей. Поможете? – Конечно, буркнул я. Только, знаете, я живу на втором, заброшу покупки и вернусь. И все равно мне пришлось отставить в сторонку кошелку (прислонив ее к клумбе, засыпанной окурками, заклиная, чтобы из нее ничего не вывалилось), потому что мужчина даже не попытался сдвинуть елку с прохода. Я нырнул в зеленую хвою, нащупал липкий от смолы ствол, на меня пахнуло Рождеством давних лет. Левее, левее, услышал я подбадривающий голос. Проход был свободен. Сейчас приду, заверил я старика, поглядывавшего на меня жалобно и недоверчиво, и, перепрыгивая через две ступеньки, понесся к себе. Не зажигая света, бросил свою поклажу в прихожей и тут же спустился вниз. Ой, как замечательно, что вы мне поможете, добрая вы душа. Я не стал его разочаровывать. На какой этаж? – На двенадцатый. Да мне лишь бы до лифта, он взглянул на меня обеспокоенно и добавил: думаете, не войдет?
Разумеется, не вошла; в подъезде нам даже не удалось поставить ее прямо. Мы развернулись к лестнице; я взялся за толстый конец ствола и поволок елку наверх, а этот навязавшийся на мою голову субъект – заметил я, ненароком обернувшись, – подхватил гибкую макушку так, будто вел на поводке огромную, неспешно идущую собаку. Идущую впереди него – благодаря мне. И только на площадках между лестничными маршами он действительно старался помочь, придерживая руками ветки и прижимаясь к стене, чтобы преодолеть поворот без потерь. На беду, старикан непрерывно ворчал: осторожно, осторожно, смотрите не сломайте, осторожно! Вы не могли бы поднять повыше? – не прошло и минуты, как он мне, ей–богу, осточертел.
Я не так уж и бескорыстен, убеждал я себя, все медленнее, ступенька за ступенькой, поднимаясь по лестнице, потому что, когда мы дойдем, деду в любом случае придется уполовинить свой подарочек, а я таким образом обзаведусь хвойными лапами. У меня будет елка, которую я не собирался ставить, а вернее, про которую в предпраздничной суматохе забыл. Но было то скорее желание найти некий смысл в этой с начала до конца идиотской затее. Ко всему прочему, сопровождая старика, я подвергался риску стать свидетелем семейного скандала. Так оно и вышло: отец, чего это вы приволокли? – спросила взмокшая женщина неопределенного возраста, которая открыла нам дверь. Гжесик, глянь, отец снова учудил! Моих слов: ну, я тогда пойду, никто даже не услышал, а я в итоге забыл попросить лапник. На восьмом этаже я хлопнул себя по лбу: ведь обратно можно было бы спуститься на лифте. Да не все ли равно, успокоил я себя. Какое это имеет значение. И зашагал дальше.
Когда я отпер дверь, меня осенило, что все происшедшее было тщательно обдуманным воспитательным актом, подстроенным мне судьбой. Переступая порог своей шестнадцатиметровой квартиры, я могу быть по крайней мере уверен, что не услышу никакого крикливого голоса. В конечном счете уже это приносило некоторое облегчение. Однако с подозрительным мне самому усердием, точно не желая дальше углубляться в эту тему, я принялся вынимать из сетки покупки: баночку селедки, две коробочки с разными рыбными салатами, Две банки горошка, замороженные вареники, пакетик свекольника «Кнорр», маринованные грибы, масло, майонез, черный хлеб, шарлотку, творожную массу с изюмом и толстую зеленую свечу. Все это я разложил на крышке газовой плиты, служившей мне столом. Для настоящего не было места, потому что кухня размещалась в нише, в прихожей размером два метра на метр. Мелькнула мысль о карпе, которого я все равно не сумел бы приготовить – а потому незачем было ни покупать его, ни убивать, – но я, передернув плечами, отогнал образ рыбы, ритмично разевающей рот. Следовало поторопиться, уже час как стемнело; не хватало еще, чтобы из–за стенки мне в уши полилось «Вот Христос родился, к нам пришел на землю» или что–нибудь в этом роде.
В комнате, где я жил уже несколько месяцев, центральное место занимала отполированная до блеска скамья с отломанным куском фанеровки. Я накрыл ее теперь белой салфеткой, вспомнив в последний момент, что к праздничному номеру газеты прилагался пакетик с сеном.[22] В магазине я подслушал, как люди судачили о том, что сено якобы из Чернобыля – тамошнее дешевле, – но поскольку после того, как я на миг выключил люстру, в комнате ничего не засветилось (кроме контрольной лампочки «stand by» на видеомагнитофоне), я в конце концов засунул сено под скатерть. Затем положил на стол крышку от банки, а на нее поставил свечу. Мне не терпелось поскорее ее зажечь, потому что надпись на магазинной полке заверяла: «ароматизированная свеча с запахом шампанского». Всему свое время, одернул я себя строго. А пока что на обнаруженное в кухонном шкафчике блюдечко с золотой каемочкой и щербатыми краями я положил облатку, потом переложил оба рыбных салата в салатницы, а поскольку запас посуды в квартире был не слишком богат, тут же выяснилось, что, кроме еще двух тарелок – одной глубокой и одной мелкой, – это, собственно говоря, все, чем я располагал. А раз так, то селедка осталась в стеклянной баночке, которую, впрочем, украшала симпатичная наклейка; грибы тоже остались в банке; шарлотка разместилась на доске для хлеба, одну тарелку я предназначил для горошка с майонезом. Вторая нужна мне была для свекольника. Вода для него как раз зашумела в электрическом чайнике. Из–за окна до меня все–таки донеслось «Ночью святою» – я заглушил пение, врубив радио («Don't worry, be happy»), и под его аккомпанемент закончил приготовления: осталось только включить газ, чтобы сварить вареники, ну и каким–то образом придать папоротнику на холодильнике вид рождественской елки (я собирался повесить на него цепочку из канцелярских скрепок – о других более подходящих к случаю украшениях я напрочь забыл). Без елки я обойтись не мог: надо ведь куда–то положить подарок, который я сам себе купил накануне, потребовав замазать цену и упаковать в красивую бумагу с ангелочками.
В семь трапеза была готова.
И лишь сев за стол, чтобы преломить с самим собой облатку, я сообразил, что это, должно быть, сон. С детства меня страшила такая картина: Рождество, проведенное в одиночестве, без карпа, без отца, без матери и мака, без жены – без никого. Ведь в реальной жизни не могло случиться, чтобы я уехал от Лидуси, чтобы моя мать, узнав об этом, изрекла парочку фраз об усугубляющейся растленности мира и укатила с группой паломников в Ватикан, и наконец, чтобы я не удосужился позвонить кому–нибудь из друзей: мол, не могу ли я на правах бездомного бродяги занять пустующий стул за праздничным столом (оставляемый по традиции для одинокого гостя). На самом же деле, думал я с растущим облегчением – а поскольку, надкусив облатку, я ощутил голод, то подцепил селедочку из банки, – у меня есть любящая супруга, квартира, машина, масса друзей и мать, для которой я свет в окошке. Чего–то не хватало к селедке: к счастью, в морозильнике я держал на всякий случай бутылку водки. Один рыбный салат был весьма
