шифоновой блузке и ярко-бирюзовых джинсах, На стоянке водных такси Ли нашла молодого гондольера, который с радостью помог им и вызвал «скорую».
– Сейчас лучше? – Пока судно быстро скользило
– Извини, что обременяю тебя, – прошептала девушка.
– О, господи! Ну что за чушь! – воскликнула Ли и убрала руку с ее плеча.
Они сидели в тишине, а лодка «скорой помощи» ревела, спеша вниз по течению; берега канала были отмечены специальными шестами пристаней с концами, окрашенными голубой краской. Вдалеке раскинулся призрачный остров Сан-Мишель со знаменитым кладбищем, созданным Наполеоном. Судно свернуло под маленький мостик и остановилось перед зданием больницы, рядом с дверью, отмеченной красным крестом. Они сошли на берег и прошли в приемный покой, где доктор в детских голубых сабо подтвердил, что дезориентация, вызванная переменой часовых поясов, иногда приводит к головокружению и обморокам.
– Как правило, требуется один день адаптации на каждую часовую зону, которую вы пересекаете.
Он дал Люси валиума и посоветовал Ли выйти прогуляться, посмотреть регату.
– Большое спасибо, но я остаюсь с ней, – сказала Ли.
– Не надо, пожалуйста! Я в порядке. – Люси умоляюще взглянула на доктора.
– Девушке нужно отдохнуть, – решил доктор.
– Люси, все будет хорошо. Я вернусь за тобой позже, и мы решим, где лучше пообедать.
Закрыв глаза, Люси подождала, пока шаги Ли затихнут в коридоре. Удостоверившись в том, что доктор и ее незваная опекунша ушли, девушка вытащила старый дневник и устроилась на больничной кушетке почитать.
Я ищу доказательства того, что мне сказал Джакомо Казанова.
Я взяла с собой Финетт, когда сопровождала сегодня отца в Герцогский дворец. Он встретился прошлой ночью с генералом Жуно, помощником Наполеона, и тот попросил его составить доклад о пленниках в венецианских тюрьмах, чтобы заверить наше правительство в благих намерениях французов. Это оказалось счастливым совпадением, так как мне хотелось посмотреть на темницу, где держали в заключении человека по имени Джакомо Казанова. А ведь родитель и не подозревал, что я встречалась тет-а-тет на колокольне со старым венецианцем. Не сказала я и о том, откуда взялась собака, убедив отца, что нашла Финетт на улице, а он был слишком занят, чтобы беспокоиться о заблудившихся фокстерьерах.
Старое здание суда скрывало за своим вычурным готическим фасадом три тюрьмы: Колодцы – ужасную яму под фундаментом из истрийского мрамора, где арестанты плавали в морской воде; Четверки, которые отец даже отказался мне описывать; и Свинцы, построенные прямо под свинцовой крышей Герцогского дворца. Под летним солнцем металл нагревался, и в жаркие месяцы камеры становились настоящими душегубками.
Мы вошли во дворец дожа через старую дверь, носившую имя Порта-делла-Карта и украшенную стройными колоннами, статуями и неизменным крылатым львом святого Марка. Отец шумно дышал, когда мы шли по анфиладе залов, слишком прекрасных, чтобы их описывать, таких, например, как зала делла- Антиколледжио, служившая приемной для послов, или зал Большого Совета, где дожи давали государственные приемы. Стены этого зала были увешаны портретами кисти Тинторетто и Бассано. Отец же заметил только ручейки дурно пахнущей воды на лестнице. Он плохо выглядит, под глазами чернеют круги, а иногда я замечаю, что мой родитель периодически перестает понимать происходящее и взгляд его делается пустым.
Известия о войне подорвали здоровье отца, а я так надеялась, что морской воздух Венеции подлечит его. Вместо этого он постоянно рассказывает, как его угнетают забитые грязью канавы и нечистоты, которые венецианцы выливают прямо на дома. соседей. Он скучает по бостонским гостиным, где мужчины собираются поговорить о политике.
– Венеция – это могила добродетели, – заявил отец, ища глазами очередные следы человеческих отбросов, пока мы шли по залу Большого Совета.
– О, отец! – воскликнула я, стараясь отвлечь его. – Посмотри на эти небеса на картине Тинторетто! Разве они не прекрасны?
Когда мы остановились у картины, к нам подошел слуга дожа. Он представился, сказав, что его зовут Марино Фальеро и что он является потомком первого дожа, построившего Герцогский дворец.
Монсеньор Фальеро сначала повел нас в камеры восточного крыла, выходящие на канал Рио-де- Палаццо и знаменитый мост Вздохов, где на протяжении веков заключенные бросали прощальный взгляд на Венецию, прежде чем спуститься в водные клети Колодцев. Маленький горбатый мостик был крайне живописен, но меня больше интересовали Свинцы, где был заточен хозяин Финетт, и я обрадовалась, когда после этого монсеньор Фальеро повел нас прямо туда. Отец тяжело, хрипло дышал рядом. Когда мы осматривали эти пустые комнаты, я старалась не принимать на веру старую венецианскую легенду. Видите ли, я очень доверчива по натуре и с радостью поверю любым чудесам, которые мне рассказывают, – просто потому, что это чудеса.
Я сказала отцу, что не могу понять, как заключенный может сбежать из Герцогского дворца. Он засмеялся и спросил меня, какой же преступник вообще захочет бежать из такой камеры. Уставленные удобными стульями и мягкими кроватями (даже несмотря на низкие потолки – нам пришлось нагнуться, чтобы войти внутрь), камеры все равно выглядели комфортабельнее многих гостиных в домах фермеров Квинси.
Я спросила монсеньора Фальеро, знает ли он Джакомо Казанову, и он ответил, что много лет назад видел шевалье де Сейнгальта, пьющего горячий шоколад во «Флориане».
– А как выглядел синьор Казанова? – заинтересовалась я.
– В высшей степени щегольски! Очень высокий, со странным, обожженным солнцем лицом.
– Почему ты спрашиваешь об этом человеке? – удивился отец.
– Он – часть ауры этого места, – ответила я, довольная тем, что монсеньор Фальеро описывал кого-то, действительно очень похожего на синьора Казанову. Больше я не произнесла ни слова, чтобы отец не заметил моего возбужденного состояния. Мне захотелось увидеть надпись под планкой в седьмой камере, про которую говорил синьор Казанова. Но маленькая собачка, бегущая впереди меня, стала натягивать поводок, обнюхивая пол. Она повлекла меня в маленький душный проход, где разминались бывшие заключенные, такие, как мой новый друг, а затем привела в большую комнату, заставленную пыльной мебелью. Финетт начала скулить и потянула меня к груде вещей, сваленной в углу. Там я увидела сковородку, чайник, медные щипцы, старые подсвечники, сундук и кипу рукописей, сшитых в один большой манускрипт. Я подобрала старые бумаги, которые оказались записями вынесенных приговоров многовековой давности. Но Финетт не дала мне прочитать их и принялась нюхать сундук, когда же я открыла его, она проскользнула внутрь. Через мгновение собака выпрыгнула наружу, и мне пришлось отобрать у нее старую кость. Снаружи в коридоре меня звал отец.
– Наша инспекция завершена! – Он просунул голову в дверь. – Здесь остался всего лишь один- единственный заключенный.
Грек, очень старый и согбенный, был заперт в седьмой камере, той самой, которую, согласно его рассказам, занимал Казанова. Подвывая от страха, бедняга убежал в угол и уткнул голову в колени. Отец сказал, что помешавшийся узник, должно быть, подумал, что мы хотим отвести его на казнь, поэтому мы принесли извинения монсеньору Фальеро и ушли. Я пала духом, когда поняла, что не смогу поискать надпись под деревянной планкой.
– Генерал Жуно будет недоволен, – сказал отец. – Здесь слишком мало узников, которых он жаждет освободить.
– Возможно, их больше в Четверках.
– Всего лишь двое. Я слышал это от самого дожа.
Выйдя из дворца, мы встретили Френсиса, который провел утро в Торчелло, разговаривая с ловцами лобстеров. Мой суженый взял меня под руку, и мы пошли вместе, как любовная парочка, в качестве которой нас так хотели видеть наши родители. Тем временем отец говорил о преимуществах супружеской жизни: как увлекательно воспитывать детей, как надежен и безопасен брак для такой простодушной женщины, как
