животные, то ли растительные, плавали повсюду, колыхая в спокойной глади бесчисленные мохнатые щупальца…»
Вряд ли возможно даже со скоростью света добраться в течение одной человеческой жизни до столь чудовищно отдаленных миров, но так считают не все. «Время – вот необоримый гнет всего живого, эфемерного, быстротекущей жизни, как говорили древние поэты, – убеждает заведующий внешними станциями Мвен Мас физика Рен Боза. – Вы были на раскопках? Разве миллиарды безвестных костяков в безвестных могилах не взывали к вам, не требовали и не укоряли? Мне видятся миллиарды человеческих жизней, у которых, как песок между пальцев, мгновенно утекла молодость, красота и радость жизни, – они требуют раскрыть великую загадку времени, вступить в борьбу с ним! Победа над пространством и есть победа над временем – вот почему я уверен в своей правоте и величии задуманного дела!»
Опасный опыт удался.
Ценой человеческих жертв, но удался.
«Индикаторы забора мощности склоняли свои стрелки направо, указывая на непрерывное возрастание конденсации энергии. Сигналы горели все ярче и белее. Как только Рен Боз подключал один за другим излучатели поля, указатели наполнения скачками падали к нулевой черте. Захлебывающийся звон с опытной установки заставил вздрогнуть Мвена Маса. Африканец знал, что делать. Движение рукоятки, и вихревая мощность Ку-станции влилась в угасающие глаза приборов, оживила их падающие стрелки. Но едва Рен Боз включил общий инвертор, как стрелки прыгнули к нулю. Почти инстинктивно Мвен Мас подключил сразу обе Ф-станции…
Ему показалось, что приборы погасли, странный бледный свет наполнил помещение. Звуки прекратились. Еще секунда, и тень смерти прошла по сознанию заведующего станциями, притупив ощущения. Мвен Мас боролся с тошнотворным головокружением, стиснув руками край пульта, всхлипывая от усилий и ужасающей боли в позвоночнике. Бледный свет стал разгораться ярче с одной стороны подземной комнаты, с какой – этого Мвен Мас не смог определить или забыл. Может быть, от экрана или со стороны установки Рен Боза…
Вдруг точно разодралась колеблющаяся завеса – и Мвен Мас отчетливо услышал плеск волн. Невыразимый, незапоминаемый запах проник в его широко раздувшиеся ноздри. Завеса сдвинулась налево, а в углу колыхалась прежняя серая пелена. Необычайно реальные встали высокие медные горы, окаймленные рощей бирюзовых деревьев, а волны фиолетового моря плескались у самых ног Мвена Маса. Еще далее сдвинулась завеса, и он увидел свою мечту. Краснокожая женщина сидела на верхней площадке лестницы за столом из белого камня и, облокотясь на его полированную поверхность, смотрела на океан. Внезапно она увидела – ее широко расставленные глаза наполнились удивлением и восторгом. Женщина встала, с великолепным изяществом выпрямив свой стан, и протянула к африканцу раскрытую ладонь. Грудь ее дышала глубоко и часто, и в этот бредовый миг Мвен Мас вспомнил Чару Нанди.
– Оффа алли кор!
Мелодичный, нежный и сильный голос проник в сердце Мвена Маса. Он открыл рот, чтобы ответить, но на месте видения вздулось зеленое пламя, сотрясающий свист пронесся по комнате. Африканец, теряя сознание, почувствовал, как мягкая, неодолимая сила складывает его втрое, вертит, как ротор турбины, и, наконец, сплющивает о нечто твердое…»
Прекрасная женщина с чужой планеты – не просто образ.
«Эволюция материи приводит к человеку, – И. А. Ефремов был убежденным антропоморфистом. – Мыслящий мозг должен быть посажен на мощную биологическую машину с достаточными резервами энергии, устойчивую против внешней среды и относительно долговечную. Поняв кибернетический механизм наследственности, мы должны также понять, что нужны миллионы лет исторического пути развития наследственных признаков, чтобы организм оказался заблокированным от непосредственных влияний внешней среды. Для этого нужно, чтобы в организме создались миллионы фильтров, которые обеспечили бы ему независимость от непосредственных воздействий окружающей обстановки, чтобы тренированная память, инстинкты, эмоции могли противостоять внешним условиям. Все хорошее выросло в человеке из инстинкта материнства, из инстинкта заботы о потомстве…»
«Туманность Андромеды» произвела эффект.
Все в ней было необычно, даже специальная терминология.
«По-моему, каждый писатель должен исходить из языка, – самокритично признавался создатель идеи Великого Кольца литературоведу Е. П. Брандису. – Но у меня не так. Я должен до мельчайших подробностей представить картину и только тогда стараться описывать. Я не стилист. Я ворочаю словами, как глыбами, и читать меня бывает тяжело. Мне хочется, чтобы каждое слово было весомым и необходимым для создания зрительного образа или точного выражения мысли. Как ученый, я привык к конкретным описаниям и экономному изложению. Рецензенты отмечают, что мне лучше всего удаются пейзажи. Если это так, то здесь повинны моя профессия и абсолютная зрительная память. Я мог бы восстановить в памяти все дороги, все скалы, расположение деревьев, всю окружающую обстановку на каждом участке любой из своих экспедиций. Закат солнца в якутской тайге, в Памирских горах или в среднеазиатской пустыне имеют свои особенности. В каждом уголке природы есть неповторимое своеобразие. Нужно отчетливо представить себе то, что ты видел, и находить нужные слова»…
В 1959 году появилась повесть «Cor Serpentis» («Сердце Змеи»). В следующем году – «Юрта Ворона». В 1964 году – экспериментальный (так Ефремов его называл) роман «Лезвие бритвы». В 1968 году – «Час Быка». В 1972 году – «Таис Афинская».
«Без предварительной большой работы над планом, – делился методами своей работы писатель, – мной не написан ни один роман. Но к составлению плана я подхожу постепенно. Ибо сразу трудно охватить, предусмотреть все возможные линии, сюжетные повороты, фабульные ходы. Сначала на листе бумаги я записываю очень краткий конспект, основную идею будущего романа. О романе „Час быка“ эта запись выглядела так: „Люди будущего нашей Земли, выращенные в период многовекового существования высшей, коммунистической формы общества, и контраст между ними и такими же землянами, но сформировавшимися в угнетении и тирании олигархического строя иной планеты“. Затем я завожу специальную тетрадь с пометкой „Ч.Б.“, ибо одновременно работаю и над другими произведениями, имею тетради с другими пометками. Теперь наступают дни раздумий. Процесс перехода от первоначальной, что ли, заявки к более оформленному замыслу долог и незаметен. В тетрадь с пометкой „Ч.Б.“ заносятся какие-то мысли, факты, заметки, возможные сюжетные ходы, отдельные фразы, детали, имена, названия, предметы – словом, все, что может сгодиться. Постепенно тетрадь пухнет от записей. Я их перечитываю и могу уже как бы возвести определенные столбы, опору будущего сюжета. Затем я пишу второй конспект, который гораздо шире первого. Это сюжетный конспект. К нему добавляются заметки будущей фабулы, отдельные картины, целые абзацы, заметки характеров героев…»
Роман «Час Быка» вызвал, скажем так, неудовольствие властей.
«В 1972 году произошло что-то такое, – рассказывала вдова писателя Т. И. Ефремова писателю Андрею Измайлову. – Как вакуум вокруг Ивана Антоновича образовался. Это было очень жаркое лето, леса горели. А мы снимали дачу под Москвой у вдовы Александра Евгеньевича Ферсмана, которого Иван Антонович очень любил. И мы не сразу, но заметили, что как-то так… за нами следят… Чувствовал ли это Иван Антонович? Да. Он оставил мне „Книжечку советов“, которую я нашла после его смерти… „Помнить, – писал Иван Антонович, – что все письма не экспедиционные, не семейные, фото, записи, адреса – ничего не сохранилось с периода 1923–1953 гг. Я все уничтожил, опасаясь, что в случае моего попадания в сталинскую мясорубку они могут послужить для компрометации моих друзей. По тем же причинам я сам не вел никаких личных дневников…“ И далее: „Вот на что обращай самое тщательное внимание, соблюдай самую максимальную осторожность. Одно дело, пока ты со мной – в случае чего тебя не тронут из-за меня, если конечно самого не тронули бы. Оставаясь одна, ты подвергаешься опасности любой провокации и при твоей доверчивости и прямоте можешь пострадать. Может придти сволочь, прикинувшись твоим и моим другом или поклонником, вызвать тебя на откровенный разговор, а потом обвинить тебя в какой-нибудь политической выходке, схватить, а то и засудить. Все это памятуй всегда, не пускай неизвестных людей, а впустив, никогда не говори запальчиво или откровенно с неизвестным человеком. Немало шансов, что это окажется дрянь, подосланная или просто решившая воспользоваться беззащитностью…“
В мае 1971 года Ефремов писал В. И. Дмитревскому: «Теперь о другом – литературоведческом. Интересно, как изменяется литературное „окружение“ моих произведений. Сначала „рассказы о необыкновенном“ были в самом деле необыкновенными для советской литературы. Никто (абсолютно!) не писал так и на подобные темы. Затем, с прогрессом науки и распространением популяризации, рассказы потеряли свою необыкновенность, а сейчас необычайные открытия и наблюдения выкапываются отовсюду и печатаются прямо пачками в альманахах типа „Эврика“, „Вокруг света“…
Когда писалась и издавалась «На краю Ойкумены», тогда в советской литературе не было ни единой повести из древней истории (ее, кажется, почти и не учили в школе). «Ойкумена» даже валялась пять лет из-за непривычной манеры изложения исторической повести, не содержавшей великих героев, победителей и т. п.
То же самое с «Туманностью». Непонимание коммунистического общества, порожденное сегодняшними (вчерашними) представлениями о классовой борьбе и классовой структуре, было перенесено вопреки классикам марксизма на будущее. А сейчас повести о полетах на звезды, об иных цивилизациях и будущем коммунизме уже стали обычными. Вспомним, что когда-то меня обвиняли из-за «Тени минувшего», что как я посмел предположить где-то в иных мирах существование коммунистического общества на 70 миллионов лет раньше, чем у нас на Земле! Как посмел! Это было на заседании в СП в 1945 году… выступал Кирилл Андреев. В том же году Лев Кассиль сказал, что мои рассказы хороши, но производят впечатление переводов с английского – настолько они непривычны. В том же году или на год позже П. П. Бажов сказал, что Ефремов – это «белое золото» – так называли когда-то на Урале платину, не понимая ее ценности и заряжая ружья вместо дроби, экономя более дорогой свинец…
«Лезвие бритвы» и по сие время считается высоколобыми критиками моей творческой неудачей. А я ценю этот роман выше всех своих (или люблю его больше). Публика уже его оценила – 30–40 рублей на черном рынке, как Библия. Все дело в том, что в приключенческую рамку пришлось оправить апокриф – вещи, о которых не принято было у нас говорить, а при Сталине просто – 10 лет в Сибирь: – йоге, о духовном могуществе человека, о самовоспитании – все это также впервые явилось в нашей литературе, в результате чего появились легенды, что я якобы посвященный йог, проведший столько-то лет в Тибете и Индии, мудрец, вскрывающий тайны…
Точно так же в «Часе Быка» люди еще не разобрались. Доброжелатели нашего строя увидели в нем попытку разобраться в препонах и проблемах на пути к коммунизму, скрытые ненавистники – лишь пасквиль. А я уверен, что после «Часа Быка» появятся многочисленные произведения, спокойно, доброжелательно и мудро разбирающие бесчисленные препоны и задачи психологической переработки современных людей в истинных коммунистов, для которых ответственность за ближнего и дальнего и забота о нем – задача жизни и все остальное, АБСОЛЮТНО ВСЕ – второстепенно, низшего порядка. Это и есть тот опорный столб духовного воспитания, без которого не будет коммунизма! Но чтобы «Час Быка» стал столь же обычным, как «Туманность», надо, чтобы прошло еще лет 15 поступательного движения нашей литературы…»
И в другом письме В. И. Дмитревскому: «На опыте „Лезвия“ я пришел к заключению, что писательство в нашей стране – дело, выгодное лишь для халтурщиков или заказников. Посудите сами – я ведь писатель, можно сказать, удачливый и коммерчески „бестселлер“, а что получается. „Лезвие“ писал с середины 1959 года, т. е. до выхода книги пройдет без малого пять с половиной лет. Если считать, что до выхода следующей мало-мальски „листажной“ повести или романа пройдет минимум два года, ну, в самом лучшем случае – полтора, то получается семь лет, на которые растягивается финансовая поддержка от „Лезвия“. Если все будет удачно, то „Лезвие“ получит тройной гонорар (журнал + два издания). За вычетами, примерно по 8 500, т. е. в итоге – 25 тысяч. Разделите на семь лет, получите около 300 рублей в месяц. Потому если не будет в ближайшее же время крупного переиздания, то мой заработок писателя (не
