заброшенные, полузаброшенные производственные пространства, где недостроенные какие-то цеха, буераки, заросшие механизмы, никуда не ведущие рельсовые пути. И все это складывается в определенный мир, и возникает определенное ощущение этого мира. И это тоже дает определенный толчок, и начинает даже казаться, что в этих Пространствах есть какая-то своя душа, что ли, такая мистическая. Особенно, когда их много, когда приходилось там и заблудиться где-то, и выйти куда-то не туда… И вообще… Я, например, целиком увидел первую часть трилогии „В ночь большого прилива“ во сне… В этом космолете, висящем в абсолютно пустом пространстве, вдруг там появляется мальчишка, очень похожий на моих приятелей детства. Он буквально въехал туда на велосипеде…»
«На стене моей комнаты висит старая географическая карта, 1914 года издания, – рассказывал В. Крапивин в одной из бесед, проведенных по Интернету. – Ее я лет десять назад откопал в букинистическом магазине, и она дала толчок роману «Бронзовый мальчик»: с нее начинается и вокруг нее закручивается сюжет. Там есть моя первая игрушка – керамический красноармеец. Ее купили через неделю после того, как я родился, и я ей играл в детстве – как раз в военные годы. Есть семейная реликвия – зеркальце со старинного бювара. Есть резная доска, ее мне подарили друзья, – типичная резьба для домов моей родной Тюмени. Висит деревянный штурвал от рейдового катера. Он не старинный – такие ставят для пущей романтики на многих современных судах, даже на подводных лодках. Этот штурвал предназначался для тренажера в отряд «Каравелла». Мой друг, контр-адмирал, преподаватель Военно-Морской академии, раздобыл его для нас, видимо, снял со списанного судна и послал поездом, с проводником. Но, пока посылка шла, в «Каравелле» появилось целых три штурвала – прислали из Севастополя. Так подарок остался у меня…»
«Вы пишете только от руки?» – спросил В. Крапивина один из его почитателей.
«Да, конечно. На компьютере могу только напечатать какое-то письмо или небольшую аннотацию. Я долго не мог освоиться с компьютером…»
«А что бы вы ощутили, если бы вдруг в киоске увидели, например, компакт с „Голубятней на желтой поляне“? С игрой, имеется в виду».
«Я бы расценил это как безобразие. Можно, конечно, выхолостить и мою книгу. Убрать всё – настроение, характеры, оставить голый сюжет, как в боевике. Я бы тут же выяснил, какая фирма пошла на такое пиратство, и обратился в ближайший районный суд. Что касается компьютерных игр, то я даже не знаю, как они включаются. Для меня компьютер – усовершенствованная пишущая машинка, рабочий инструмент. Если и идет сейчас какая-то компьютеризация сознания, я не готов учитывать это в своем творчестве».
9 октября 1998 года, в день своего юбилея, Владислав Петрович Крапивин, выступая на творческом вечере, прочел такие стихи:
В 2006 году оставил Екатеринбург.
Живет в Тюмени.
КИР БУЛЫЧЕВ
(ИГОРЬ ВСЕВОЛОДОВИЧ МОЖЕЙКО)
«Автор, известный также как Игорь Всеволодович Можейко, родился в Москве, в Банковском переулке возле Чистых прудов, 18 октября 1934 года в семье пролетариев – слесаря Всеволода Николаевича Можейко и работницы фабрики Хаммера Марии Михайловны Булычевой – вспоминал Кир Булычев („Как стать фантастом, 2003). – Первые книги, которые я прочел, заключали в себе фантастический элемент. Это я сегодня знаю, что они фантастические. Тогда и не подозревал. „Доктор Айболит“ – фантастический триллер, „Домино“ Сетон-Томпсона – фэнтези из жизни животных. В библиотеке мама брала потрепанные тома Луи Буссенара, Жаколио и даже Бенуа. В двенадцать лет я прочел „Атлантиду“ Бенуа, и она вышибла из моего сознания первого и доступного кумира – Александра Беляева. А вскоре мне попались две книжки другого Беляева, Сергея. „Десятая планета“ и, главное, „Приключения Сэмюэля Пингля“. Тут-то я понял, насколько Сергей Беляев был выше классом, чем наш любимый авторитет Александр…“
После окончания Института иностранных языков работал в Бирме.
По возвращении – занимался научной работой в Институте востоковедения АН СССР, входил в Комиссию при Президенте России по государственным наградам. О начале литературного пути рассказывал с улыбкой. «Однажды Леня (друг Игоря Можейко, –
Впрочем, к писателям Игорь Всеволодович тогда относился иронично.
Многое изменила история с его первым романом. В 1967 году он решил написать фантастический роман. Даже договорился с Детгизом, а Олег Соколов, редактор литературного приложения к журналу «Вокруг света», посоветовал ему поехать в Ригу и дал адрес писателя Владимира Михайлова. «Что за наваждение нахлынуло на меня, до сих пор не понимаю, – вспоминал Игорь Всеволодович. – Как я мог заявиться в чужом городе к незнакомому человеку? Сам этого никогда не делаю и не люблю, когда так поступают со мной. Но вот я сошел с поезда, позвонил Михайлову. Его не было дома, а его жена вежливо предложила мне зайти к ним и подождать. С чемоданом и пишущей машинкой я ворвался в квартиру Михайлова и застрял на несколько часов, потому что хозяин занимался собственными делами, не подозревая, какой сюрприз его ожидает. Когда он увидел меня, вполне обжившегося в его квартире, то в первый момент, к моему стыду, не смог скрыть некоторого раздражения – день выдался нелегким, и Михайлов выглядел усталым. Но понемногу он обмяк, подобрел, а так как человек он весьма доброжелательный, то через час мы стали приятелями, каковыми и остались на всю жизнь. У Володи Михайлова я увидел полку, где стояли не только журналы с его повестями и рассказами, но и самые настоящие книжки, на которых было написано имя автора. А сам автор, невысокий, быстрый в движениях, черноволосый, стоял рядом со мной, курил трубку и вел себя как равный.
Володя оставил меня ночевать, а на следующий день повез на взморье искать жилье. Почему-то Дом творчества для меня был закрыт – то ли из-за моего социального положения, то ли еще по какой причине. Мы сняли комнату в домике рядом с писательским, у уборщицы, милой латышской женщины с двумя сыновьями. Месяц я прожил в ее доме, текла вялая, мокрая прибалтийская зима, в маленьком кафе у шоссе дешево (не сезон) угощали взбитыми сливками, миногами и настоящим кофе. Снег сыпал ночью, а утром таял везде, кроме газонов. Я сидел перед окном, плюхи мокрого снега срывались с сосновых ветвей, и те облегченно выпрямлялись. Я написал роман «Последняя война», который сложился несколькими месяцами раньше, когда я плыл на «Сегеже» из Мурманска в Хатангу. Даже космический корабль в романе именовался «Сегежем», да и некоторые члены экипажа носили имена моряков сухогруза…»
Перечислять книги, изданные Киром Булычевым, нет смысла, – их слишком много. Проще взять библиографический справочник «Кир Булычев в XX веке», изданный в 2002 году в Челябинске «Любительской ассоциацией библиографов и исследователей творчества Кира Булычева», и не торопясь полистать его, любуясь множеством отображенных там обложек.
Где я познакомился с Игорем Всеволодовичем, просто не помню.
В прошлом веке. В Свердловске. Может, в Москве. Может, в толпе фэнов.
Вокруг Кира Булычева всегда теснились люди. Тысячи странных вопросов, – и в ответ улыбка, о которой рассказать трудно. Свет… Но свет, за которым всегда угадывалась веселая ирония… Ни в коем случае не к собеседнику, нет, – к себе, это вернее. Как будто ироничностью своей писатель и человек Кир Булычев пытался снять некую неуместность торжественности такого общения… Писатель? Ну да. Но слово-то уж какое, улыбался он. И утверждал все с той же улыбкой, что в советскую литературу пробиться можно, если только не писать так, как пишут все остальные советские поэты и прозаики. Что он, собственно, подразумевал под этим, я понял позже, прочтя в книге «Как стать фантастом» такие слова:
«Историю России, а уж тем более недолгую историю Советской России, отменили и заменили „Кратким курсом“. Мы стали учить в школе фантастическую историю человечества. В ней, к примеру, председатель Реввоенсовета Республики и победитель белогвардейцев Троцкий являлся предателем Родины, за убийство которого было присвоено звание Героя Советского Союза. В советской исторической литературе отсутствуют даже законы логики и намеки на здравый смысл. Уже на закате коммунистической империи была издана „Энциклопедия Гражданской войны и интервенции“. В ней нет статьи „Троцкий“, потому что он вел себя так отвратительно, что его и близко к революции не подпускали, но там отмечены статьями Шкуро, Краснов, Корнилов и так далее. Зато есть большая статья „Троцкизм“. Очевидно, это мерзкое течение в политике произошло от другого Троцкого, который всю войну прятался в Цюрихе…»
Историк, он понимал, о чем говорит.
«Сталину понравился чем-то похожий на него (а внешне – на Гитлера) провинциальный агроном Трофим Лысенко, из породы фантастов, решивших подчинить природу нашей Коммунистической партии. Таких в то время было немало, наиболее знаменита была Лепешинская, старая большевичка, подруга Ленина, которая доказывала, что жизнь может зарождаться в пробирке из неорганического вещества, как якобы полагал ее друг Ленин. Бабуся была сумасшедшей, что не мешало ей получать Сталинские премии и академические звания. Алхимики Средневековья ей низко кланялись, но ни один из фантастов с ней не сравнялся. Лысенко, в частности, изобрел внутривидовую дружбу и взаимопомощь как биологический закон и вневидовую борьбу как другой закон. Так что, коммунисты и колосья пшеницы должны друг другу помогать, но бороться с ячменем и рожью, которая, по законам Лысенко, могла превращаться в пшеницу по воле партии. Но главным в лысенковских теориях была, разумеется, борьба с империализмом, который в биологии принял форму вейсманизма-морганизма. Другими словами – долой генетику!»
