Домой я приходил уставший и черный, как шахтер после дня в забое. В те докомпьютерные времена представители лишь двух профессий возвращались вечерами такими чумазыми: шахтеры и журналисты. Мы были вооружены печатными машинками и вовсю пользовались копирками.
Я прохожу мимо маленького магазинчика, где когда-то один мудрый старичок чинил радио. Он носил очки в роговой оправе, которые, казалось, были больше его лица. Однажды, когда я зашел забрать наше радио, он сказал мне, что осваивает починку телевизоров. Естественно, черно-белых. Магазинчик закрыт, а вывеску сняли. Надо полагать, уже довольно давно. Что на ней было написано? «Ремонтные работы Вальдеса»? Или Вальдива? Впрочем, насколько я могу судить, на этой улице закрылись многие лавки. Дела здесь явно шли под гору. Понять не могу почему.
Прохожу мимо ресторанчика на углу. Сюда я сводил своих родителей, когда они впервые приехали в Париж. Приглядевшись, понимаю, что ресторана теперь здесь тоже нет, на его месте — агентство недвижимости. Я принимаю решение сделать небольшой крюк. Снег замерзает, тротуары становятся скользкими, а машины ползут с черепашьей скоростью. Прохожу мимо станции «Дюплекс». (Название ее — «Dupleix», но говорят не «Дюплэ», а именно «Дюплекс». Имена собственные во французском произносятся чаще всего полностью, особенно бретонского происхождения, как это, а согласные не опускаются.) Я делаю еще несколько шагов и оказываюсь у дома номер один по рю Клодьон. Здесь прошли три года моей жизни.
На углу по-прежнему располагается знаменитый хлебный магазин «Пуалан». Он был второй по счету в империи «Пуалан» и открылся незадолго до того, как я переехал в квартиру над ним. Пьер Пуалан открыл первую пекарню в 1932 году на улице Шерш-Миди в шестнадцатом округе. В послевоенные годы он стал противником хлеба, производящегося фабричным способом, сделав ставку на мучные изделия ручной работы, приготовленные по старинным рецептам. В 1970 году дело перешло к его сыну Лионелю.
Магазин расположен аккурат на том же самом месте, что и раньше. На стене, сложенной из узких, коричневых кирпичей, красуется барельеф с изображением мельницы. Примерно на расстоянии семи- восьми метров от моей кровати располагались духовки «Пуалана», согревавшие все здание из ночи в ночь. Зимой было просто здорово. Мы никогда не мерзли. При этом мне не нравился хлеб, производившийся в пекарне подо мной, хотя для его приготовления в ход шли живые дрожжи, размолотая жерновами мука из цельного зерна, а сам хлеб выпекали в печах, которые топились настоящими дровами.
Сегодня я покупаю несколько самых своих любимых лакомств: маленький слоеный пирожок с яблоками и крошечную плетенку, напоминающую формой пуговицу. Как-то раз мне довелось встретиться с Лионелем Пуаланом в Австралии, и я рассказал, где жил в Париже. К моим словам месье Пуалан отнесся без особого интереса; более того, он показался немного раздражительным. Кто-то из сопровождавших подарил мне подушку в форме хлеба.
Сегодня две дюжины печей и сорок поваров ежедневно выпекают тысячи хлебов и булок, которые расходятся по сотням магазинов и ресторанов Парижа, а также вывозятся за рубеж.
В 2002 году Лионель Пуалан вместе с женой и собакой погибли в авиакатастрофе — его вертолет врезался в воду у берегов Бретани. Они летели в свой загородный домик на маленьком острове.
Пирожок с яблоком — великолепен: тесто слоистое, воздушное, а начинка из тертых яблок с примесью мускатного ореха выше всяческих похвал. Я съедаю плетенку, поглядывая на маленький балкончик и окна моей бывшей квартиры. Она совсем крошечная, но как же нам там было хорошо. Сейчас мне жаль, что я так и не смог приучить себя много фотографировать.
Дальше мой путь лежит под перемазанным голубиным пометом виадуком. Обычно здесь шумит уличный рынок, но сегодня вокруг тишина. Я отправляюсь по рю Лурмель — улице, на которой традиционно располагается довольно много приличных продуктовых магазинов. Преодолев пятьдесят метров по бульвару, миную отличную сырную лавку, кондитерский магазин, великолепный рыбный, затем мясной и нескольких лавок с мясными закусками.
Я по-прежнему нахожусь в пятнадцатом округе. Местные жители — белые коренные французы, и у них водятся деньги. Разница между парижанами этого района и того, что на севере, в котором сейчас остановился я, потрясающая. Жители пятнадцатого округа представляют собой однородное общество, общество буржуа. В определенные магазины на улице выстраиваются очереди. Люди стоят под снегом. Должен вам сказать, что часть из них ждет, потому что какой-то конкретный магазин стал очень популярным, примерно так же, как «Пуалан», вдруг потрясший воображение парижан в семидесятые годы. Но есть в этих очередях и те, которые согласны терпеть ожидание потому, что знают толк в еде. Они готовы потратить свое время, будучи уверенными, что в итоге купят продукты высочайшего качества. Это вам не очередь за хлебом в перестроечной России. Это не очередь в Африке за гуманитарной помощью. Это очередь французских гурманов.
Я окидываю взглядом свои следы, отпечатавшиеся на снегу. На ступеньках и возле домов уже образовались первые небольшие сугробы. Снег с тускло-серого неба валит беспрестанно. Дома выглядят мрачно, а немногие пешеходы так закутаны, что даже на людей толком не похожи. Я сворачиваю на Ла- Мот-Пике и направляюсь в сторону Марсова поля. Это оживленный проспект с шикарными магазинами и несколькими модными ресторанчиками. Вот-вот должен показаться чудесный вид. Если вы будете стоять спиной к «Военной школе», вам откроются Марсово поле и Эйфелева башня. Впрочем, сегодня я не готов наслаждаться этим зрелищем. Все заслоняет пелена снега. Такое впечатление, будто я оказался в Сибири. Верхушка Эйфелевой башни затянута облаками. Я еще никогда прежде не видел такого Парижа.
Извлекаю фотоаппарат и делаю несколько кадров. По чистой случайности на одном изображении мне удается запечатлеть две пары и двух человек, находящихся на довольно значительном расстоянии друг от друга. Невероятно, но относительно центра перспективы они образуют идеальный угол. Они словно пытаются изобразить треугольник самой башни и перспективу затянутых снегом переулков. В крайне правом углу в кадр попал мужчина, а в дальнем левом углу кто-то (пол различить невозможно) еле движется, согнувшись под тяжестью сумок. Одна пара находится на среднем удалении от меня, а вторая, чуть ближе, что-то снимает, поставив фотоаппарат на штатив. Анри Картье-Брессон непременно «увидел» бы этот кадр. Мне этого не дано. Он считает, что самые лучшие из фотографов могут заметить и поймать те чудесные, волшебные моменты, на которые большинство из нас даже не обратит внимания. Ну и кроме того, у этих фотографов должна быть приличная реакция. Я улыбаюсь, понимая, что по чистой случайности ухватил тот самый миг.
Впереди маячит Стена мира — памятник из стекла, стали и дерева, установленный в 2000 году. Изначально предполагалось, что его через три месяца разберут и перенесут в штаб-квартиру ЮНЕСКО, однако он пока еще здесь. По сути дела, памятник представляет собой две огромные стеклянные панели, на которых на тридцати двух языках и с помощью тринадцати разных алфавитов написано колонками слово «мир». Рядом с памятником слоняется несколько туристов. В монументе вделаны ниши, в которых располагаются специальные экраны. На них все желающие могут оставить сообщение миру. Меня посещает озорная мысль. Я стаскиваю перчатки, надеваю очки, однако экран не работает. Оно и к лучшему. Мне вздумалось написать, что, пока человечество живо, будут существовать и войны. Тяга к сражениям у нас в крови. Человек по своей природе — злобный, порочный негодяй, цель которого любой ценой обойти соперника. А еще он от природы жаден. Впрочем, после войн рождаемость всегда идет вверх — именно об этом сейчас мечтает несколько западных держав. После войны экономика становится эффективней и прочней — вспомним ту же Германию и Японию. Некоторые страны превращаются в более демократичные и жизнестойкие — взгляните на Вьетнам. А техника? А наука? Развитие радаров и прочих приборов электронного зондирования, компьютеров, ракет (не говоря о многом другом) происходило в силу осознания неизбежности войны. Я, как и все, войну ненавижу, но при этом она приносит пользу огромному количеству народа. Вот что я хотел написать. Впрочем, вряд ли кто-нибудь решился бы запечатлеть мои слова на Стене мира.
Очередной большой авторитет порекомендовал мне еще один ресторан, где я и собираюсь пообедать. Он называется «кухонная галерея» (видимо, отдавая дань моде, всё название записывается маленькими буквами). Поговаривают, что этот ресторан привнес в Париж кое-что новенькое: там готовят, используя приемы тайской кухни. Ресторан располагается недалеко от «Фогона», поэтому, думаю, вам не надо объяснять, что именно я думаю, приближаясь к нему по набережной Гран-Огюстен.
Все очень элегантно и современно — очень похоже на новые ресторанчики в Мельбурне. Впрочем,
