лыжной шапочкой и снова выхожу на Петит-Экюри. Начинает сыпать снежок.
Сперва я направляюсь в большие магазины — в универмаги на бульваре Османа. Мне хочется вновь побывать в своем любимом месте — в продуктовом отделе «Галери Лафайетт». К тому моменту, когда я добираюсь до «Фоли-Бержер»[12], расположенного в четырехстах метрах от моего дома, уже идет густой снег. Раскачиваясь из стороны в сторону, плавно падают снежинки, размером с лепестки роз. Ветра практически нет. «Фоли-Бержер», кстати сказать, отнюдь не утратил своего значения. Сейчас там проводятся самые разные концерты — начиная от джазовых и заканчивая рискованно-экспериментальными. На вывеске у входа, естественно, вспоминаются двадцатые годы — времена, когда «Фоли-Бержер» находился в зените славы. На табличке упоминается Джозефина Бейкер, которая прославилась здесь в 1926 году, выйдя к публике в поясе из бананов; Колетт, которая за долгие десятилетия до того, как равенство полов стало свершившимся фактом, учила женщин правильно ставить себя в отношениях с мужчинами; и Морис Шевалье — не знавший себе равных, звезда водевилей и завсегдатай парижских бульваров. Я фотографирую роскошный фасад в стиле ар-деко и барельеф с обнаженной танцовщицей, которая то ли поднимается куда-то, ступая по облакам, то ли переходит бурлящий поток. Мужественно, невзирая на густой снег, собирающийся на дворниках машин и сиденьях припаркованных на тротуаре мотороллеров, я сворачиваю налево на рю Лафит, а потом направо — прямо на бульвар. Через десять минут, поднявшись по эскалатору, захожу в продуктовый отдел «Галери Лафайетт».
В магазине всегда полно народу. Сегодня сюда пришло особенно много людей. Это неудивительно — до Рождества осталось всего несколько недель. Впрочем, обилие посетителей можно объяснить и густым снегопадом — они просто заскочили в «Галери Лафайетт» укрыться от непогоды. Я с облегчением расстегиваю куртку, стягиваю перчатки, шарф и шапку. Извлекаю камеру и фотографирую ряды подарочных упаковок с разными сортами чая и специями. Специи можно купить и на вес. Они насыпаны в сверкающие жестяные ведрышки, расставленные ярусами вокруг лестницы.
В тот момент, когда я готовлюсь сделать второй кадр, кто-то легонько хлопает меня по руке. Оглядываюсь и вижу перед собой улыбающегося североафриканца в сером костюме и галстуке. Извинившись, он сообщает мне, что фотографировать здесь нельзя. Я объясняю, кто я такой и чем занимаюсь, — фотографии нужны мне для заметок. Представляет ли он, какая это будет реклама для «Галери Лафайетт»? Он снова извиняется и отвечает, что сперва мне надо получить разрешение на фотосъемку у дирекции. На это я предлагаю ему воспользоваться рацией, висящей у него на поясе, и связаться с начальством самому. Возразить ему на это нечего. Он отходит в сторону, одновременно нажимая кнопки на рации. Я оглядываюсь по сторонам в поисках удачных ракурсов. За широким входом их великое множество. Через несколько минут охранник возвращается. Он сообщает, что, во-первых, до начальства не дозвониться, во-вторых, разрешение должно быть в письменной форме и, в-третьих, я обязан был его получить за несколько недель до проведения фотосъемки. В ответ говорю, что ничего об этом не знал и что мне надо непременно сегодня сделать ряд кадров. Он снова отходит в сторону, нажимая на кнопки рации. Через минуту опять возвращается ко мне. Фотографировать можно, но немного. Два-три кадра. Я начинаю торговаться. А десять? Нет, десять нельзя. А восемь? Он качает головой, широко улыбается и уходит. Я истолковываю это как разрешение фотографировать сколько угодно. Да и вообще, кто станет считать кадры?
Пробиваюсь вперед, ступая по отполированным гранитным плитам, которыми покрыт пол продуктового отдела «Галери Лафайетт».
Я вполне отдаю себе отчет, что на свете могут быть продовольственные магазины побольше и пороскошнее, но «Галери Лафайетт» вполне меня устраивает. В витринах с изогнутыми стеклами, на которых при всем желании не найдешь и пятнышка, хранятся практически все продукты, которые вы только можете себе вообразить. В том числе и очень дорогие. Есть здесь и фуа-гра «Vidal», чатни из инжира, лук в карамели, жареная курятина с луком, которую можно пустить на кускус[13] , мясо ягненка с луком, а также гусиная печень производства «Castaing» — цена весьма умеренная: шестьдесят пять с половиной евро за 325 граммов.
После каждого нажатия кнопки фотоаппарата персонал напоминает мне, что фотографирование запрещено. Первые пять кадров сделаны успешно. Я говорю служащим и продавцам в синих фартуках, кепках и сеточках на волосах, что уже получил разрешение. Но на шестой раз выхожу из себя (надеюсь, вы меня понимаете). Продавцу сырного отдела сообщаю, что являюсь чуть ли не самым известным в мире кулинарным критиком, и если он позволит его сфотографировать, то сможет прославиться, ну а я быстрее покончу с делами. «Никаких фотографий», — быстро произносит он, выставив руку наподобие голливудской звезды. Мой монолог оказывает желаемое действие: продавец спешит как можно скорее скрыться от объектива.
Здесь сотни сыров и масса изделий из непастеризованного молока по совершенно смешным ценам. Сыры из парного козьего молока стоят всего два-три евро за цилиндрик. Шотландский копченый лосось продается по сто евро за кило, а копченый угорь за девяносто. Немало товаров производства «Dalloyau», в том числе идеальные полупрозрачные темно-коричневые обелиски пот-о-фё (разновидность тушеной говядины) в желе за шесть шестьдесят и яйца в желе с прожилками цукини, и морковки за три евро. Впрочем, не будем забывать, что «Dalloyau» прославился благодаря шоколаду и птифурам[14]. Здесь масса шоколада и шоколадных конфет самых разных размеров и по самым разным ценам. Коробка в 375 граммов с ассорти из лучших образцов обойдется вам в тридцать четыре с половиной евро. Куда ни посмотри, повсюду из рук в руки переходят деньги.
В боковом отсеке продуктового отдела «Галери Лафайеттт» расположился винный магазин. Там можно приобрести очень приличные сорта. Но даже в таком известном на весь мир универмаге с огромным оборотом вас встречает вывеска, на которой по-английски написана следующая нелепица:
Вино мира любителей и энтузиастов взывает к крепким чувствам. Более того, «ГАЛЕРИ ЛАФАЙЕТТ» работает с виноградарями, которые стремятся представить свой регион.
Как издатель, понуждающий авторов производить лучшие труды, мы собрали эту коллекцию, чтобы помочь вам создать ее по вашему личному вкусу.
Сравнение с издателем и авторами мне очень понравилось.
На улице снег стал еще гуще. На крышах машин его толщина уже составляет несколько сантиметров. На улице полно народу. Многие родители показывают детям украшенные к Рождеству витрины «Галери Лафайетт». На мой взгляд — безвкусица. Я спешно направляюсь к метро, сажусь на поезд восьмой линии и еду до Ла-Мот-Пике-Гренель.
Все, пора домой. Вернее, скажем так, в район, который некогда считался своим. В метро я прислушиваюсь к шуму колес, который особенно четок между станциями «Инвалиды» и «Латур-Мобур». Здесь туннель несколько раз изгибается и дует сильный ветер. Свист ветра сопровождает лязг металла о металл. Так было всегда, сколько себя помню. Что это? Визг тормозов? Может быть. Шум колес успокаивает. Он напоминает мне, что самый простой и действенный способ использования общественного транспорта в большом городе заключается в деловом к нему отношении.
Я поднимаюсь из метро, выхожу на Ла-Мот-Пике и обнаруживаю, что сильно похолодало. На станции несколько выходов, и на этот раз, видимо для разнообразия, я попал правильно, поэтому оказываюсь именно там, где и хотел. На углу — ресторанчик «Буке дё Гренель». Тут я сидел с друзьями вечером накануне свадьбы. Напились мы страшно. Нельзя сказать, что в семидесятые я часто заглядывал в это заведение, не тянет туда и сейчас. Меня переполняет сочувствие к толстяку в резиновом фартуке возле ресторанчика. Толстяк стоит под красно-желтым навесом и торгует нормандскими устрицами. Валит густой снег. Он падает огромными хлопьями-перьями, словно где-то наверху распороли гигантскую подушку. Я сворачиваю направо и направляюсь по бульвару к реке.
Вместо того чтобы пересаживаться на другую линию и ехать еще остановку, обычно я выхожу и иду пешком. Сейчас расстояние кажется куда как более коротким, чем в семидесятые. Впрочем, надо отдать должное, тогда я возвращался около полуночи, после того как девять часов кряду переводил французские новости о заложниках, террористах в Мюнхене и о безумии, творящемся на Ближнем Востоке. Сколько раз я несся через кабинеты, распихивая толпу, с очередной новостью-молнией о трупах, покушениях на убийство политических деятелей, палестинцах и израильтянах.
