поболтать. Мужчины в саду казались такими же малоинтересными, как и в тот момент, когда я увидела их впервые: рубашки с короткими рукавами, брюки для выходного дня, все еще смахивающие на слаксы. А я только что вернулась из Австралии, где в обеденный перерыв вдоль набережной Сиднея бегут мужчины — много-много мужчин, крепкие парни, загорелые, подтянутые, такие, что порой, сама не заметив, развернешься и потрусишь вслед за кем-то и не сразу поймешь, что за ним пошла. Все равно как откусить шоколадный хрустик и, лишь увидев изнанку зефирки, осознать: «О-о, розовый!»
Мне бы сигаретку. Но сестра говорила, что ее дети никогда не видели курящего человека. Меган разрыдалась, когда электрик вздумал закурить при ней в доме. Я стянула сумку со спинки стула и побрела сначала за дверь, потом мимо Шэя, который приветливо помахал мне куском мяса, потом мимо выбеленных дождями трехколесных велосипедов и жизнерадостных обитателей предместья — туда, где трепетала привязанная к опоре любимая рябинка Фионы. С этого места сад поднимался к холмам. Здесь деткам устроили шалаш из коричневого пластика. Немного противно — пластиковый брус такой ненастоящий, будто из шоколада или из прорезиненного дерьма, никак не из дерева. Я пристроилась в его тени и постаралась по возможности соблюсти приличия: прислонилась к ограде, расправила юбку, украдкой нащупала в сумке пачку сигарет — и так была всем этим занята, что не заметила
Шон.
В тот миг он был самим собой целиком и полностью. Вот-вот повернется, но пока еще сам этого не знает. Он обернется и увидит меня, как я вижу его, и после этого ничего не произойдет — еще много лет. С какой стати что-то должно произойти?
По моим внутренним часам — ночь. Дневное освещение красиво и совершенно неуместно, как будто я повернула у себя в голове земной шар, чтобы попасть в тот сад, в тот ранний вечер, к незнакомцу, который спит теперь рядом со мной.
Какая-то женщина подошла к нему, негромко заговорила. Он слушал ее, обернувшись через плечо, а затем глянул на маленькую девочку, жавшуюся в стороне от них обоих.
— Господи, Иви! — Он вздохнул так тяжко, словно не ребенок расстроил его, а что-то иное, какая-то большая была у него печаль.
Женщина попыталась отскрести присохшую к лицу девочки грязь бумажной салфеткой. Салфетка липла к коже и рвалась. Шон несколько секунд смотрел на них, а затем поглядел на меня.
Подобные вещи случаются что ни день. Встречаешься глазами с прохожим, удерживаешь его взгляд на секунду дольше, чем прилично, потом отводишь глаза.
Я только что вернулась с каникул — провела неделю у сестры Конора в Сиднее, мы ездили в чудесное местечко на север, учились там плавать с аквалангом. Заодно мы, сколько помню, учились сексу на трезвую голову. Штука вроде нехитрая, к тому же приятная, как будто снял с себя защитный слой кожи. Наверное, именно поэтому я храбро удержала взгляд Шона. Я только что побывала на другом краю света и выглядела, по моим собственным понятиям, замечательно. Была влюблена — по-настоящему влюблена — и в скором времени соглашусь выйти замуж за Конора, так что когда незнакомый мужчина посмотрел мне в глаза, я нисколько не смутилась.
Может, и зря.
Что касается Иви, я, хоть убей, не припомню, как выглядела она в тот день. Навскидку ей было года четыре, однако я не могу вернуть в этот возраст ту девочку, с которой знакома теперь. Тогда же я увидела просто малышку с чумазым личиком. Иви — расплывчатое пятно на четкой в целом картине.
Ведь это же удивительно, сколько всего я смогла охватить тем единственным взглядом, а задним числом понимаю, о чем следовало догадаться. Все уже было в той сцене: и легкий укол интереса к Шону, и их возня с дочерью — все это я помню ясно, как и неукротимую любезность его жены и матери Иви. С ней все было понятно, и что бы она потом ни сделала, меня это не застало врасплох и не опровергло первого впечатления. Эйлин никогда не меняла прическу, навсегда сохранила тогдашний свой десятый размер. Я могла бы помахать ей из дня сегодняшнего, через пропасть лет, и оттуда она взглянет на меня точно так же, как тогда. Потому что она тоже разгадала меня с первого взгляда. И под всеми ее улыбками и хорошим воспитанием я сразу почувствовала, как она вдруг напряглась.
По справедливости сказать, Эйлин с тех пор совсем не изменилась. Впрочем, и я, кажется, тоже.
Где-то ближе к дому чересчур громко хохочет Зефирная Тетка. Конор неизвестно куда подевался. Бумажная салфетка модного оттенка лайма рвется в руках Эйлин и льнет к липкому личику Иви. Шон вот-вот поглядит на меня. Вот-вот — но еще не пора. Сначала я сделаю выдох.
Любовь — она как сигарета[2]
Лучше начну с Конора. Это гораздо легче. Скажем, он уже приехал — я имею в виду, в тот день в Эннискерри. Я возвращаюсь в кухню, а он уже там болтается, прислушивается к разговорам, никуда не спешит. Крепкий, приземистый. Самый прикольный парень на свете для меня в лето 2002 года.
Конор никогда не снимал куртку. Под курткой кардиган, под кардиганом рубашка, дальше футболка, а под ней — татуировка. Через грудь, удерживая все слои, проходит широкий ремень от сумки. Ничем он не занят, но постоянно стрижет глазами, как будто еду высматривает. На самом деле, окажись под рукой что- нибудь вкусное, он поест, но без ажиотажа, все так же вежливо прислушиваясь к собеседникам. Взгляд его в основном шарит по полу, если же Конор вскидывает глаза, то тем самым доставляет собеседнику удовольствие: видно, что Конора заинтересовали ваши слова, ему с вами весело. Иной раз может показаться, будто он чем-то озабочен, однако он никогда не откажется повеселиться.
Я любила Конора, так что говорю со знанием дела. Он из династии лавочников и трактирщиков Йола, наблюдать за людьми и улыбаться — у него в крови. Это меня в нем и привлекало. И сумка его мне нравилась, такая модная, и очки стильные в толстой оправе, будто из пятидесятых. Голову он брил налысо, что нравилось мне значительно меньше, однако ему шло: кожа у него была смуглая и череп крупный. Толстая шея, вся спина от самых плеч поросла волосами. Что еще сказать? Иногда меня изумляло, как я могла полюбить такого выраженного самца, бугры мускулов под плотным жирком, и весь он — все пять футов девять дюймов, господи боже, — сплошь в волосах, без одежды он как будто расплывался по краям. Никто меня не предупреждал, что такое можно полюбить. Но вот поди ж ты.
Конор только что закончил магистратуру по мультимедиа, компьютерный фрик. Я тоже вожусь с информационными технологиями, общаюсь с иностранными компаниями через Интернет. Языки — мой конек. К сожалению, не романские — мне достался ареал не вина, но пива. Тем не менее я все еще нахожу умлаут весьма сексуальной деталью, губки сложить бантиком, а от скандинавских вариаций на тему губных гласных у меня мурашки по коже. Как-то раз я гуляла с парнем из Норвегии по имени Аксель лишь ради того, чтобы послушать, как он произносит «snoord».[3]
Но с Конором я встречалась не ради умлаутов, а ради доброй забавы, и влюбилась в него, потому что это было правильно. Почему так? А вот: за все время, что я его знала, он ни разу не поступил жестоко.
Как-то само собой стало ясно, что настала пора купить дом. Австралия — последняя эскапада, которую мы себе позволили, дальше будем откладывать на депозит, на выплату ипотеки, на гербовый сбор, юристам на гонорары — господи, они выжимали нас досуха. Не помню, как это отразилось на любви. Не помню ночей. Впрочем, любовь наша с самого начала больше запомнилась днем: Конор носится на серфе у Сипойнта, возвращается пропахший морем и чипсами; по субботам мы осматриваем чужие жилища — то трехспальный коттедж в ряду трехспальных собратьев, то викторианский таунхаус или же квартиру под крышей. Мы поглядывали друг на друга, стоя у камина 30-х годов, и вроде как щурились. Или расходились по комнатам и старались представить себе, каким могло бы стать это помещение, если стену снести, устранить запах, сделать дом обитаемым.
Мы занимались этим месяцами. Здорово навострились. Я могла войти в гостиную и сразу же представить себе, как к длинной стене встанет табачно-бурый кожаный диван. Достаточно было произнести
