«коттедж пятидесятых» — и я крепила к стене ретробра и ставила под ним кожаное кресло-шезлонг. Но я так и не научилась представлять себе, как сижу в этом кресле. Какой станет жизнь после покупки дома? О, конечно же, лучше. Я была уверена, что буду веселой и серьезной, взрослой и счастливой, жизнь наполнится смыслом. И все же. Так-то так, говорила я Конору, и все же.
Под конец долгого субботнего дня мы занимались любовью, возвращая себе себя, похищенных на время.
Заходишь в чужой дом, и это возбуждает, немного щекочет нервы, и что-то прилипает к тебе, словно грязь. Я чувствовала это «что-то» на старых заброшенных кухнях и в мечтах над воскресным приложением. Это чувство могло отхлынуть в первую минуту после пробуждения, когда я вспоминала, что мы снова не купили, а может, никогда и не купим дом с видом на море. Казалось бы, не так уж многого мы просили: дом, где наша жизнь будет лучше и чище всякий раз, как мы выглянем в окно, — однако выяснилось, что запросы чересчур высоки. Я складывала цифры и сверху вниз, и снизу вверх, а итог не лез ни в какие ворота.
В конце концов мы вернулись к тому, с чего начали перед тем, как размечтались, — к идее не столько дома, сколько вложения средств. Поближе к городу и потеснее — кошке не повернуться.
Отыскали таунхаус в Клонски ценой в триста тысяч. Подоспели в последний момент, обошли всех, распили бутылочку «Круга» ради праздника — еще сто двадцать евро.
Как же, «Круг»! На меньшее мы не согласны.
Славное было времечко.
В ту пору я любила Конора. Любила и его самого, и всех его клонов, которыми населяла эти дома, — каждого из них любила. Любила то подлинное, что всегда было со мной и подтверждалось всякий раз, когда я видела Конора, — иногда сразу, иногда после небольшой заминки. Да, мы знали друг друга. Наша реальная жизнь шла как будто в одной общей голове, наши тела стали для нас всего лишь игровой площадкой. Наверное, такими и должны быть настоящие влюбленные. Настоящие, а не одуревшие от страсти незнакомцы, как мы с Шоном. Актеры, играющие перед пустым залом.
Так или иначе, пока жизнь не превратилась в пустыню скуки, предательства и злобы, я любила Шона. То есть Конора.
Пока жизнь не превратилась в пустыню скуки, предательства и злобы, я любила Конора Шилза. Его сердце билось надежно и ровно, тело было теплым и крепким.
В выходной, подписав контракт, мы поехали в пустой немеблированный дом и хорошенько в нем огляделись. Сели на бетонный пол, держась за руки.
— Прислушайся, — посоветовал Конор.
— К чему?
— Как деньги растут.
Цена дома каждый день увеличивается на 75 евро. Прикрыв глаза, он быстро подсчитал: на пять евроцентов в минуту. Не так уж много, подумала я. Ерунда, в общем-то, после стольких хлопот. Но все же чувствовалось, будто стены пухнут, тостер сейчас начнет выбрасывать пятерки. Уложим паркет, а он зацветет деньгами, из всех щелей полезут купюры.
Нас это, по правде говоря, пугало.
Не пытайтесь разубеждать.
Дом, словно деталь «Лего», врезался в ряд других домов. Подвал принадлежал соседнему дому, центральный этаж делился пополам, и это меня сбивало с толку: вроде как не дом, а полдома, целый дом начинался только с верхнего этажа. Будто его хватил удар и отнялась одна нога.
Нет, конечно, это еще не беда, во всяком случае, пальцем в проблему не ткнешь. Просто я ничего подобного не ожидала. И этот дом до сих пор снится мне — я поднимаюсь на крыльцо и открываю дверь.
В день переезда Конор устроился посреди ящиков и коробок и набросился на свой ноутбук, словно обезумевший органист, ругая слабый Интернет. И на это я не жаловалась. Мы нуждались в деньгах и следующие несколько месяцев думали только о работе. В этом маленьком доме (только без сантиментов — розетки ходили в стене всякий раз, когда в них втыкали штепсель) мы цеплялись друг за друга, словно ополоумев от одиночества, наша любовь стала чуточку слишком неистовой. Полгода, девять месяцев — не помню в точности, сколько длилась эта фаза. Ипотечная любовь. Трахаемся за 5,3 % годовых. Пока в один прекрасный день мы не приняли решение: пропустить пару выплат по автокредиту и на эти деньги сыграть свадьбу.
Марш, марш!
Наш глупейший поступок, но мы здорово повеселились. Опять-таки было много суеты и дипломатических ухищрений, но в прекрасный апрельский день все состоялось: церковь, отель, букет — все, что положено.
Из Йола явилось семьсот кузин Конора. В жизни подобного не видала: как они поднимали бокалы, произнося тосты, поправляли перед зеркалом кокетливые шляпки, взвешивали в руках гостиничное серебро, прежде чем приступить к трапезе. Они подошли к празднику с профессиональной добросовестностью и плясали до трех часов ночи. Им что свадьба, что похороны, уверял меня Конор; они охотятся стаями, говорил он. А моя мама, которая, как выяснилось, «всегда откладывала на этот день», возглавила отряд дублинских представительниц среднего класса. Многие там были уже немолоды, но праздник порадовал всех: сидели и болтали, попивая причудливые напитки — кампари, виски с красным лимонадом, «Харвиз Бристол крим». Наша свадьба — лишь предлог повеселиться, и мы это прекрасно понимали, когда тайком крались наверх и срывали с себя парадную одежду. Чуть насмерть не заездили друг друга стоя, прислонясь к двери спальни. До нас никому не было дела. Свободны.
Вот моя мама на фотографии в свадебном альбоме (пятьсот евро, переплет из кремовой кожи, ныне плесневеет в кухонном шкафчике в Клонски). Мама облачилась в лилово-серый костюм, на голове кружевная шляпка — тоже серо-лиловая, но с розовым оттенком — с вуалью, только подумать, и с этими чудными перьями, которые заканчиваются кивающими черными шариками. Вот мама рядом со мной. Миниатюрная фигурка. Ее волосы — великая загадка: она собрала их сзади — как они держатся? Ее любимый фильм — «Короткая встреча»,[4] она владела искусством плакать под вуалью. И на прическу денег никогда не жалела. Даже если сидела на мели, уговаривала парикмахера чуть ли не бесплатно навести красоту, и ей шли навстречу. Собираешься к парикмахеру — дурное настроение оставляй дома, советовала она.
«Выдавать» меня она отказалась наотрез, посаженным отцом пригласила папиного брата, которого я в последний раз видела, когда мне было тринадцать. Я рассчитывала хотя бы встретиться с ним накануне свадьбы, но он явился утром, прямиком из аэропорта, и пока гости усаживались в первый автомобиль, а второй водитель ждал снаружи, мы с дядей остались в гостиной наедине.
Это был самый странный момент насквозь странного дня. Я мерзну у окна в серо-голубом шелковом платье от Альберты Ферретти, нелепый обруч от Филипа Трейси нахлобучен чуть косо, с него свисает некое подобие вуали, и каждый раз, когда я пытаюсь двинуться к двери, этот чел сверяется со здоровенным хронометром и говорит:
— Пусть ждут. Ты невеста.
Наконец — не знаю, как уж он там определил подходящий момент, — дядя прошелся по ковру, обнял меня за плечи и сказал:
— Знаешь, на кого ты похожа? На мою мать. Тебе достались ее прекрасные глаза.
Старомодным жестом он подставил мне согнутую руку и проводил до машины.
Это ли было самым жутким событием дня? Или торжественный проход по церкви под руку со старым пердуном, который, судя по его лицу, отучился выражать свои чувства году эдак в 1965-м? Не знаю. Местная церковь, вполне преуспевающая по части вишен в цвету, славится также весьма примечательным распятием над алтарем. Здоровенная штуковина, с двумя Христами по обе стороны креста, чтоб Распятый был виден и тем, кто заходит за алтарь. И во время свадебной церемонии двойная фигура отвлекала меня, как в детстве. Двойной Христос, не слишком окровавленный, спина к спине со своим отражением. Стоя в подвенечном наряде — одно только белье стоило двести двадцать евро, о платье умолчим, — я едва удерживалась, чтобы не спросить вслух: «Да о чем же они думали, черт побери!» И это еще ничто по
