делать со своей красотой. От своей красоты она терялась. Вечно связывалась с неподходящими парнями: то с мажорами, которые ищут подружку под стать автомобилю, то с помешанными на престиже, то с подлизами и лгунами. По крайней мере, так казалось мне. Старый зануда Шэй — лучший из этой братии. И, едва обвенчавшись, она ринулась в материнство, надеясь, что там обретет покой и все от нее отвяжутся.
Но это теперь, а весной 1989 года, через полгода после смерти Майлза, моя сестра была прелестна, а я пустилась во все тяжкие. Джоан воткнула очередной окурок в белый пластиковый фильтр и достала румяна и пудру. Мы — девочки Мойнихан из Тереньюра. Наш долг — привлечь в свой дом множество женихов.
Через дорогу (теперь это большая дорога) — автобусная остановка, где я прощалась с первыми своими мальчиками. Мы часами сидели на низкой ограде или под тем или иным предлогом уходили за угол («А посмотрим, что там за углом») целоваться. Рори, Дэви, Колин, Фергюс — у одного офигенные глаза, у другого крутая прическа, или он в музыке сечет, но сколько бы я ни убеждала себя росчерками на полях тетрадей и воплями в кругу подружек, будто я люблю, люблю его (очередного), все сводилось лишь к запаху автобусного бензина, затянутым вечерам и поцелуям на холоде, пока нос от мороза не посинеет. В ту пору у меня кожа шла мурашками, стоило мне высунуться на улицу. Порой я бродила одна, лелея свои мысли, обрывая цветы с перевесившейся через забор форзиции и усыпая тропинку желтыми лепестками, — поцелуи исцеляли от всего.
Однако лишь очень не скоро я решилась на следующий шаг. Фиона, как я понимаю, тоже в этом смысле подзадержалась. Девочки Мойнихан — скромницы. Это как-то было связано с ранним вдовством нашей матери, с инстинктивной потребностью контролировать события.
Как я скучала по той Фионе в первое свое одинокое Рождество в Тереньюре! Шон отправился в Эннискерри разыгрывать Санта-Клауса перед ребенком, давно уже выросшим из сказок. Эйлин поила его хересом перед обедом. Я осталась одна. И скучала по сестре, которая была рада — это она так сказала,
Кстати, тут она ошибалась. Уж кто-кто, а мама бы меня поняла. Моя мама, вышедшая замуж за нашего красивого и несносного отца. Она бы целовала меня в повинную голову.
Я проскользнула между занавесками гостиной и уткнулась лбом в холодное стекло. Тюль сомкнулся у меня за спиной, оранжевый отблеск светофора гнал по снегу сиреневые тени, и я припомнила или выдумала какой-то снег из детства: Майлз ведет нас на горку в парк Буши, чуть ли не все дети нашего квартала слетают с вершины на подносах, на досках, на пакетах, только держись! Потревоженные утки скользят подальше, в середину упорно не замерзающего пруда, наши вопли ударяют в пустое, нависшее небо.
Майлз в комнате, у меня за спиной, ковры свернуты, на ногах старые полукеды.
А ну-ка, вокруг комода!
Учимся ирландским танцам, отец отбивает ритм, напевает: раз-два-три, раз-два-три, ногу согнуть — на
И на минуточку, на маленькую минуточку мне плевать, что он за человек (был). То ли снег размыкает пространство-время, то ли что, но вдруг все воспоминания об отце превращаются в коробку с шоколадными конфетами, в запахи зимы, сахар крошится в огонь, рассыпается желтыми искрами, из гаража несут холодные мандарины, мама надела свитер грубой «северной» вязки, Майлз, обнимая дочек, стоит на ступеньках и слушает, как мистер Томсон через два дома на военном рожке играет «Ночь тиха».[34] Рождество у нас всегда выходило сумбурное, до конца дня обязательно кто-нибудь ухитрялся досадить красавцу Майлзу, пьянице Майлзу, но как хорошо все начиналось! Мы врывались в дом, две груды подарков ждали нас на диване, один конец дивана мой, другой Фионы, отличный большой диван, темно-красная обивка с бежевой отделкой на швах.
Вот я сижу у папы на коленях, маленькая притворщица. Притворяюсь покойницей, пусть меня оживят щекоткой.
Папочка приподнимает руку, наставляет на меня палец:
— Вот так?
— Я умерла!
И я начинаю выкручиваться, сползаю на пол и оказываюсь зажата между его колен. Папа набрасывается на меня, тычет пальцем в чувствительное местечко под ребрами. Я уже едва из кожи не выпрыгиваю, пол кружится у меня под ногами. Я прочно привязана к телу, к этим пальцам, которые тычут под ребра, не давая мне разлететься на куски.
— Нет! Нет!
Папочка продолжает щекотать, сдвинувшись к краю дивана, а я валяюсь на полу, ерзаю плечами по ковру.
— Ой, нет!
Втянутые губы крепко сжимают сигарету, большая ладонь сгребла мои лодыжки, на миг отец отворачивается, чтобы свободной рукой сбросить окурок в пепельницу.
— Мышка-мышка! — приговаривает он. — Мышка-мышка! — И его пальцы пускаются в пляс по мягкой чувствительной стопе.
Такова, наверное, и смерть, с той лишь разницей, что после смерти не возвращаешься в свое тело.
Лет в двенадцать я практиковала выход в астрал. Тогда это был последний писк моды. Я укладывалась на спину в постель и становилась тяжелой, такой тяжелой — не сдвинуться, и тогда я мысленно вставала и уходила из дома. Спускалась по лестнице и выходила за дверь. То ли шла, то ли плыла по улице, могла и полететь, если вздумается. Я воображала или взаправду видела каждую мелочь, все детали в прихожей, на лестнице и на улице. На следующий день отправлялась проверить те подробности, что разглядела ночью, и убеждалась в их существовании, — а может, и это я только воображала.
Вот и пабы закрылись. Издали слышны крики, визжат девушки. Я прислоняюсь лбом к холодному стеклу, светофор неукротимо прокручивает цвета. Спать пора, а ложиться неохота. Лучше побуду еще немного с ними, с папой и мамой, с яркой, милой мне пылью, рассеянной по радуге смерти.
Бумажные розы[35]
Пару месяцев назад я встретила Конора на Графтон-стрит. Он катил детскую коляску, это слегка сбило меня с толку, но потом я узнала рядом с ним его сестру — приехала домой из Бонди. А Конор вроде бы и не удивился, увидев меня. Поднял голову и кивнул, будто мы договаривались о встрече.
Губы у него обветрились, вот что я заметила. Свет чересчур сильно бил ему в лицо — солнце садилось как раз в конце Графтон-стрит, — и мы немного потоптались, стараясь получше разглядеть друг друга. Я на миг озаботилась, не постарела ли и моя кожа. Вот ведь нелепица.
— Все путем. А у тебя?
— Ага.
Сестра Конора взирала на нас столь печально, что я чуть не спросила: «Попугайчик, что ли, сдох?» Вместо этого я воскликнула:
— Ой, кто тут у нас! — И склонилась над коляской, заглянула под козырек. Тут у нас был ее младенец, крупинка человечества таращилась мне прямо в глаза. — Прелесть какая! — восхитилась я и стала расспрашивать, надолго ли она приехала и что делается в Сиднее, а Конор стоял рядом и прямо на глазах изнемогал.
Едва я отошла, запищал мобильный:
«Мы еще муж и жена?»
Я шла дальше. Передвигала ноги, правую-левую. Снова СМС:
«Надо поговорить».
Тогда я оглянулась, но Конор не заметил, уткнувшись в мобильник. Он прибавил в весе, яркий свет
