жутко. А потом мы стронулись с места.
— Господи! Освещение-то работало?
— Какое освещение?
— Не знаю. Противотуманные фонари. Противоснежные. Что-нибудь такое.
Мне позарез нужно увериться, что там, в самолете, он был в безопасности. Заглянуть в иллюминаторы и увидеть, как в темноте, словно в фильме 50-х, сверкают белые и голубые проблески, а снег вихрится снаружи. Словно угадав мои мысли, Шон уточняет:
— Когда разгонялись, мужика на крыле не было. Я проверил.
— Что в Будапеште? Тоже снег?
— Да нет, — сказал он. — Послушай, Джина…
Если он называет меня по имени, значит, хочет поговорить про Иви. Не поговорить, а сообщить мне свои планы. Изменить что-либо не в моей власти.
— Да?
— Все придется перенести. Не знаю, успею ли я вернуться завтра к вечеру.
— Так когда же?
— Не знаю. Не позднее субботы, это точно. Если снега не будет.
— Как узнаешь, скажи мне, хорошо?
— Разумеется.
— Как Будапешт?
— Это где я сейчас?
Голос усталый. На заднем плане — новости по гостиничному телевизору.
— Прими-ка ты ванну, — советую я.
— Я не принимаю ванну.
— Как, вообще?
— Не в отелях. Неизвестно, кто тут побывал до меня.
Его слова я воспринимаю после паузы, с отсрочкой. Я прислушиваюсь не к ним, а к фону, к дыханию Шона, тембру его голоса, который для меня — почти то же, что фактура его кожи. Действует на меня так же. Или даже сильнее. Я ближе к нему, когда слушаю, чем когда прикасаюсь.
— Можно протереть, — подсказываю я.
Так бы и жила на телефоне.
Иви, оказывается… но эта часть разговора от меня ускользнула. Едва Шон произнес: «В субботу утром Иви…» — мой мозг запищал: «Пип-пип, который час, ой, как красиво», и я выглянула в сад, вдали переливался зеленым и красным светофор, нарядный и никому не нужный над безлюдной полосой снега, где уже заносило следы шин. Поэтому что там у Иви было — не поняла, урок верховой езды, встреча с подружкой, школьный спектакль, визит к дантисту, а это означало — «пип, пиииип», — что Шон должен забрать ее в пятницу из центра, или из Эннискерри, или возле школы, если занятия не отменят, но Шон не сможет, потому что еще не вернется, и я ответила: «Да, конечно» — и лишь потом, положив трубку, сообразила: Шон сказал мне что-то новое. Он сказал, что в силу обстоятельств, мечущихся стайкой вспугнутых воробьев у меня в мозгу, за Иви поеду я, пока он будет лететь домой.
Расчудесно.
Эйлин, само собой, беспокоить не полагается. Нельзя еще больше унижать брошенную жену. Эйлин не может позвонить в дверь моего дома или встретиться где-то, чтобы передать мне своего ребенка. Ее ребенка. Мне. Это немыслимо. Все равно что умереть. А никто не желает Эйлин такой смерти.
Господи, я никогда не избавлюсь от его жены.
В первые месяцы в Тереньюре все подряд напоминало Шону о том, как он ненавидит Эйлин. В особенности я. Что бы я ни делала.
Однажды утром я забеспокоилась, как бы он не простудился. Мы уже купили велосипед, но Шон еще одевался как прежде и уезжал на работу в рубашке, перебросив пиджак через руль.
— Смотри не простудись! — сказала я, прощаясь с ним на пороге, и он замер, потом сел на велосипед и уехал.
В тот вечер мы поссорились из-за какой-то ерунды, первая наша домашняя ссора, а когда приступ миновал, выяснилось, что я напомнила ему жену. Всякий раз, когда Шону предстоял перелет, в любое время года, осенью, весной, из холода в жару или обратно, Эйлин неизменно предупреждала: «Ты простудишься» — и всегда — всегда-превсегда — оказывалась права. Шона это бесило. Можно подумать, она контролирует его иммунную систему. И чего она ожидала? Что он вообще ездить перестанет?
Слишком напряженный разговор, Шон словно вколачивал гвоздь за гвоздем в пустой гроб. Или в гробу кто-то был? Посмешище. Жена-зомби, вздрагивает от дневного света. Сутки напролет я прикидывала, как бы повела себя Эйлин, чтоб уж точно поступить наоборот. Весьма быстро я усвоила: про болезни не говорить. Вообще ни про какие слабости. Шон не может быть слабым.
Не знаю, как она его обработала, но справилась она мастерски.
До чего ж непросто быть Не Женой. Взять хотя бы то утро, когда он уставился на чистую рубашку, только что из гардероба, и спросил: «У нас утюг сломался?» На том мы оба и преткнулись. И ведь Эйлин не гладила ему рубашки собственноручно. Их гладила польская домработница за двенадцать евро в час. Но раз Шон решил начать жизнь заново, пусть меняется.
И он менялся.
Есть свои радости в повторном браке. Куча ошибок уже сделана, и нет надобности их повторять. И я никак не могла привыкнуть к тому, что Шон лежит рядом со мной, когда я засыпаю. Не верила своему счастью: когда я просыпаюсь, он все еще тут. Мы вместе ходили в супермаркет, покупали таблетки для стиральной машины, современные Бонни и Клайд: «Как насчет этих? Годятся?» — оставляя кровавые отпечатки ног в проходе.
Все, что делают скучные парочки. Иногда Шон готовил обед, а я зажигала свечи. Мы ходили в кино, провели выходные в Будапеште. Мы даже гулять ходили, являлись миру бок о бок, Шон держал меня за руку. Он гордился мной, разбирался в моих нарядах и подсказывал, что надеть. Ему хотелось, чтобы я была красавицей. Все ради официантов и прочих чужаков — с друзьями он меня не знакомил. И меня это вполне устраивало. Никто не давит.
Как-то вечером мы отправились в «Фэллон и Бёрн», и тут возле нашего столика остановилась какая- то женщина.
— Подумать только! — воскликнула она. — Кто это тут у нас?
Я ее не знала.
— Привет-привет, — откликнулся Шон.
— Полюбуйтесь-ка на него!
Пьяная баба средних лет. Та самая специалистка по налогам из Монтрё. Она поболтала с минуту и проследовала к своему столику. Уселась со своими друзьями и помахала мне ручкой — слегка, с насмешкой.
— Не обращай внимания, — посоветовал Шон.
— Особо и не обращаю, — ответила я, уткнувшись в тарелку. — До чего ж она старая!
Шон поглядел на меня будто издалека, где ему было очень одиноко.
— Не всегда же она так выглядела, — сказал он.
— Не всегда — это когда?
— Ну… довольно давно.
После паузы он добавил, как будто желая непременно напомнить мне, что такова участь всякой плоти:
— Ей было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас.
И, целуя, прикусил мне губу.
То-то она визжала и корчилась, его зомби-жена. Порой мне казалось — изредка, яркими вспышками, — что я превращаюсь в нее.
Я должна ему доверять, твердил Шон. Вторая наша ссора, когда я ждала-ждала его, а он приехал домой очень поздно. Должна ему доверять, потому что он всем ради меня пожертвовал. Должна доверять, потому что Эйлин не верила ни единому его слову. Он так больше не может. Иногда ему казалось, будто
