— Бедняжка, — пробормотал он. — Бедная Джина!
И, не заглядывая мне в глаза, не вбирая скорбь на моем лице, обнял Фиону и отошел в сторону. Каждое движение точно хронометрировано и вполне соответствует нашему статусу — старых товарищей в битве любви.
В глаза, кстати, мог и заглянуть — тушь не потекла. Ни у меня, ни у Фионы. Мы с ней не плаксы. Мы любительницы темных очков. Мы из тех, кто, выходя с заупокойной службы, вспоминает о макияже.
— Тут ровно? — спросила я Фиону, тыча себе снизу в подбородок. Для меня это важно.
И сестра, все понимавшая, ответила:
— Чуть-чуть подправь. Вот так. Теперь порядок.
По крайней мере, лицо у меня было в полном порядке, когда гроб с телом моей матери грузили на катафалк, а Шон под майским солнцем выражал сочувствие сиротам. Я поглядела ему вслед — он проворно уходил, чуть ли не трусил прочь, деловитый коротконожка в бледном летнем костюме. Едва ступил на тротуар, сразу же поднял руку, подзывая такси.
А я повернулась и обняла следующего гостя.
Про Конора я говорить не буду. На похоронах он вел себя — лучше не бывает. Он всегда такой, лучше не бывает, кто угодно может подтвердить. Он все делал правильно. Если б еще не проверял каждые пять минут свой чертов телефон.
— Не мог отключить? — возмутилась я.
— А чо? — переспросил он. Потом глянул на меня и смутился, вспомнил, где находится.
Черный костюм сделался ему чуточку тесноват, но другого не имелось. Тот самый костюм, в котором он женился. Та же церковь, то же крыльцо, чуть более поздняя весна, когда с вишен уже опадает цвет, лежит на ступенях, темнея, коричневея.
Почем мне знать[27]
Шон позвонил несколько недель спустя, «проверить, как я». Я честно сказала: «Фигово» — и засмеялась. Он сказал, что знает подходящего человека, который поможет нам продать дом.
— Если вы
— Ну-у, — протянула я. Я не призналась ему, что сплю в мамином доме — не ночами, а днем. Думаешь, без хозяйки дом вскоре угаснет, но мамины вещи оставались такими, какими она их любила, и, вернувшись, — Фиона в тот день опять не смогла — я прилегла на диван, всего на минуточку, а проснулась уже в сумерках.
— У тебя что слышно? — спросила я.
— Ничего не слышно.
— Не в фаворе? — уточнила я. Так он отзывался о своей семейной жизни: «Я дома опять не в фаворе».
— Не в этом дело, — ответил он. Но в чем-то же было дело.
В прежние времена, в те славные времена, когда мы почти не видели друг друга одетыми, Шон никогда не заговаривал о дочери. Разве что под конец, когда уже одевался, чуть ли не в дверях стоял. Например:
— Иви просит хомяка! Представляешь?
А в другой раз, нашаривая в кармане ключи:
— У Иви выпал клок волос. Что это такое? Лысина размером со старый двухпенсовик.
Это он сказал весной. Точно знаю, потому что подумала, не особо сокрушаясь: «Это наших рук дело». Точнее — наших губ. Из-за нашего поцелуя в Новый год у девочки выпадают волосы.
После смерти Джоан разговоры пошли другие. Он звонил мне как друг и рассказывал о дочери — по- дружески.
Иви ссорится с матерью. Иви швырнула пару новых туфель под колеса грузовика, потому что хочет носить каблуки. Иви несобранная, всюду опаздывает. Со школьными заданиями не справляется, не может сосредоточиться. Я прикидывала, начались ли уже месячные у моей племянницы Меган.
— А она ест? — уточняла я.
— Ест? — переспрашивал он.
— Ну да, еду.
— Ест, — отвечал он таким тоном, словно ему не понравился вопрос.
— Сколько ей сейчас?
— Десять.
— Рановато, пожалуй.
Я рассказала ему, как мы боялись, не анорексия ли у Фионы (ей тогда исполнилось шестнадцать), и это его сильно заинтересовало.
— Мама отвела ее к врачу. А вы обращались к врачу?
— По какому поводу? — вздохнул он. — То есть — на что жаловаться-то?
Установилась привычка: всякий раз, приехав в Тереньюр — дважды, трижды за два месяца, — я посылала Шону эсэмэску, и он звонил. Я опять поспала на диване, а когда проснулась, мы с ним поболтали. На третий раз (так после завязки снова начинаешь курить) я позвонила ему сама, едва переступив порог, и вышел один из наших полубредовых разговоров на ходу: он вел меня окольными путями к своей непростой дочке, а я бродила по комнатам маминого дома, трогала вещи, оставшиеся в этом мире после нее. И не знаю, причиной ли была Иви или только предлогом, но как-то (кажется, когда он позвонил в третий раз) Шон спросил:
— Ты сейчас где? Ты сейчас там? Я на той же улице.
И дело кончилось любовью — не в моей бывшей спальне, в соседней комнате. Я открыла дверь, и вот он, Шон, ясные серые очи на фоне хмурого серого неба. Я провела его в дом.
— Стра-а-анно, — протянул он.
— Что?
— Думал, дом внутри побольше.
— Он достаточно большой, — сказала я.
Мы поднимались на второй этаж.
— Да, конечно, — подтвердил он. — Вполне привлекательная недвижимость.
Он заглянул в спальни, проверил ванную, комнату для гостей, душ наверху.
— Два с чем-то? — уточнил он.
И наконец-то обнял, заметив, что меня бьет дрожь. Я отпихнула его у двери родительской спальни и у той двери, что вела в мою детскую. В итоге мы оказались в той комнате, где сопротивление было меньше. Так я понимаю: мы вошли в ту дверь, что нам поддалась.
И конечно, попались.
По дороге к дому Шон просматривал какие-то бумаги и забыл их на полке в холле, где обычно оставляют почту. Через несколько дней Фиона увидела среди нашей почты надорванные конверты с адресом Шона, из одного — это бросалось в глаза — выглядывал чек на 450 евро. Фиона сгребла всю корреспонденцию в охапку, свалила на переднее сиденье своего автомобиля и повезла домой. Сначала хотела заехать к Шону и вручить ему злосчастные письма, однако сообразила, что не стоит. Потом решила кинуть их в почтовый ящик, но и на это рука не поднялась. В итоге сестренка набрала мой номер и спросила:
— Как ты могла так со мной поступить?
— В смысле?
— Как ты посмела? Я же не смогу теперь смотреть им в глаза. Смотреть в глаза его жене!
Все это она говорила в мобильник, сидя в машине, припаркованной напротив дома Шона. Ясным голосом, сосредоточенно и зло.
