решимости. Эйлин сдалась. Девочку посадили на другие лекарства, от которых она постепенно набирала вес и, возможно (опять-таки трудно судить), они же вызвали легкое недержание. Зато исчезли припадки, от прежней чудаковатости не осталось и следа. Иви казалась немного заторможенной, но это, вероятно, из-за полноты. К тому же девочка быстро росла. В Бриттасе я с трудом ее узнала. И теперь уже Шон настаивал на диете — его дочь выглядела
По совету доктора Прентис они начали с осени снижать дозу, а потом вовсе отменили лекарство. Ничего не случилось.
Иви оставалась прежней, и душой, и телом. Немножко слишком замкнутая. Одинокая девочка, всегда настороже. Когда я столкнулась с ней в тот Новый год, мне померещилось, будто взгляд ее застыл в ожидании, словно она познала опасность или туговата на ухо. Приступов так и не было, Иви переросла детскую болезнь. Да и вообще не так уж это было страшно. За то лето, когда ее пичкали взбитыми сливками, припадки случались раз пять, последний настиг ее на линейке в первый школьный год. С тех пор и до десяти лет — никаких проблем.
Вот и все, что было с Иви, насколько я могу судить. Но это не вся правда. Это лишь концентрат правды.
Потому что — не стоит лукавить — с того дня, как Иви появилась на свет, Эйлин ежеминутно тряслась за ее жизнь. Едва заглянув в мутные младенческие глазки, она испытала такой страх, какого никогда в жизни не ведала. Отлучить Иви от лекарств — пустяки в сравнении с драмой отнятия от груди или трехактной оперой приучения к грудному вскармливанию.
И хотя напрашивается вывод, будто Эйлин сама отвадила мужа, если сверить даты (а я сверяла), прислушаться к многозначительным паузам и сделать выводы, вы уличите Шона минимум в одной неверности
И пусть следствие ясно, причину еще предстоит выявить.
Следствие может проступить спустя много лет, когда отправишься на ужин с новой партнершей, а она вдруг скажет: «Погляди, кто за тем столиком!»
Подозреваю, первый романчик он закрутил с той специалисткой по налогам, которую я видела на конференции в Швейцарии. Судя по датам, Иви была еще в пеленках, когда начались краткие, мерзкие, пылкие свидания. Окошко или форточку в свое сердце он приоткрыл на кухне у Фионы, когда та только что забеременела Джеком. Иви сравнялось три, и раз он заговорил с соседкой о печали и одиночестве своей жены, значит, у той уже был повод для печали. Хотя допускаю, что повода и не было, а Шон просто выдумывал, о чем бы поговорить.
Потом девушка с ногтями-жвачками — так я ее обозначала, — та, с оценками по математике, которая пила, как пьют в двадцать два, и пускалась во все тяжкие. Это примерно в ту пору, когда мы встретились в Бриттас-Бей. Теперь в воспоминаниях его обнаженный торс на пляже выглядит иначе. Крепкие ноги, аккуратная спина, Шон стоит спиной к нам у кромки воды, а его жена выпутывается из дочкиных рук. Я вижу пучки волос вокруг сосков, он прикрывает их черной футболкой, присаживаясь к нам поболтать, и его нагота обнажена по-другому теперь, когда на нее легла тень той девушки, ее прикосновений, тайных объятий. Засранец мелкий! То-то он так приподнимался на локтях, подставляя солнцу счастливое лицо предателя.
Что мне до его измен Эйлин? С какой стати я переживаю? Я ведь и сама — одна из «подружек». И разве неверности не доказывают, что он никогда не любил жену? Правда, мне все-таки кажется, что когда- то любил. Любил ли он мою сестру в тот день в Бриттасе? Любил ли он всех своих женщин? Да наплевать.
Сейчас он любит меня. Или — и меня тоже.
Или?
Я люблю его. Достаточно с нас обоих и этого знания.
Все, что делаем ради любви[38]
Утром первым делом — телефонный звонок. Голос Шона:
— На работу пойдешь?
— Наверное.
— Хорошо, — говорит он. — Пока.
— Где ты? — спросила я, но он уже отключился.
И в постели его рядом со мной нет, в чем я убедилась, уронив заглохшую трубку на кровать. Половина девятого. Свет за окном слишком белый. Я поднимаюсь в сумрачной комнате, раздвигаю занавески из серого льна и вижу мир, раздавленный своей монохромностью.
Зимний спринт по холодной комнате, душ, одевание, мобильный. Там эсэмэска:
«Можешь забрать Ив из Фоксрока?»
Отвечаю:
«Встрча. В город пешком».
Каким образом Иви выберется из заснеженного Эннискерри? Школы закрыты. На дороге ни единого автомобиля. По телевизору показывают ледяное смятение, безмолвный хаос. Все замерло, перемещаются лишь домодельные санки да снежки.
Уж в такой-то день ребенок должен остаться дома? Но я ничего в этом не смыслю, куда Иви идет, почему не идет — на то есть скрытые причины, мощные стихии. Наше дело — продвигаться вперед, с напором, но осторожно, как будто любой небрежно сдвинутый камень может вызвать лавину.
В половине одиннадцатого новая эсэмэска, непонятно к чему:
«Погоди пока».
«Затаила дыхание», — написала я, но потом стерла.
С той минуты, как его дочь переступила порог моего дома, жизнь превратилась в путаницу планов и указаний: когда, где, забрать, отдать, передать. И всегда только лично. Почему-то нельзя никого попросить — ни мать одноклассницы, ни руководительницу театрального кружка — усадить девочку в такси. Сколько я получаю в час? Сколько зарабатывает Шон? Неужели наше время не стоит той десятки, которую пришлось бы заплатить таксисту? Но сажать дочь в такси — боже упаси! С тем же успехом можно предложить ее в наложницы иностранцу и
«Встреть Ив ок 3.30 Доусон-стр?»
«Ок. Когда домой?»
«Остановка 145-го».
«Кда домой?»
«Стараюсь!!!!»
«Как Буда?»
Нет ответа.
Я спасла этому человеку жизнь, но мне все равно многое не дозволяется знать. Не положено. К примеру, насчет денег. Я не знаю, удается ли ему выйти в ноль с будапештской квартирой и что будет с домом на берегу, который тоже выставлен на продажу. Честно говоря, он и сам вряд ли в курсе. То есть — бога ради. Все путем, пока ничего не стронулось с места. Пока что дом выставлен в Интернете, и все желающие могут щелкнуть мышкой, глянуть и пренебречь и ракушками на подоконниках в Бэллимани, и достигнутым соглашением по дому в Клонски. Наша любовь оставляет за собой целый ряд знаков «Выставлен на продажу». И никто ничего не покупает. Уж никак не в такой снегопад.
