[39]», или на улице, или болтают в машине — Шон умеет поддержать разговор, и с дочерью, когда не нужно включать ни шарм, ни критику, у него получается лучше всего. Я вслушиваюсь в его легкий тон и думаю: «Со мной он так себя не ведет».
Он не держит меня за руку, не щекочет слегка, чтобы я отступила в сторонку, не танцует со мной танго в коридоре, запрокидывая меня назад. Не просыпается ночами, думая обо мне.
А ведь я спасла ему жизнь.
«Ты спасла мне жизнь», — сказал он.
А я считаю, не в женщинах его спасение. Его жизнь в руках той, которую он любит, не вожделея. В руках Иви.
— Сними наушники, дочь!
Иви, мечтательная, отсутствующая, перед экраном компьютера или с книгой в руках. Иви, не способная сосредоточиться, поспеть, ответить.
Иви, замирающая перед зеркалом на битый час, обрастающая волосами и неврозами, когда всем пора идти. Как несправедливо сделаться жертвой гормонов еще прежде, чем перерастешь пижамы «Хелло Китти». Словно мир скрывает от тебя правду или никто не знает, в чем правда.
Однажды я застала ее голой. Она и в ванную дверь не закрывает — «Эй, ты жива, тебя там не смыло?» — обычно болтает без умолку, несет всякий вздор, теплая вода развязывает ей язык, и отец прислушивается или притворяется, будто слушает, развалившись на нашей кровати напротив двери в ванную.
Но в тот вечер она затихла, и в промежутке между двумя ее фразами я заскочила в ванную.
Иви прикрыла губкой набухающую грудь и уставилась на меня серыми глазищами.
— Не обращай на меня внимания! — попросила я, быстренько схватила то, за чем пришла, и была такова.
Осенью Иви принялась округляться, жирела на глазах, а потом — неожиданный рывок роста, и вдруг из запасов жира сложились талия, бедра и грудь, хотя, сколько помню, грудь поначалу похожа не столько на жир, сколько на мягкий хрящ. Какой простой показалась мне ее грудь в ванной — сердце разрывается.
Нет ничего паршивее этого возраста, без пяти двенадцать.
Такое время настало для Иви. Смотреть на нее голышом нельзя, даже думать о ее наготе нельзя, сфотографировать было бы преступлением. Ее тело становится ее собственным. Ее тело становится одиноким. Раньше папа купал и вытирал доченьку, теперь лежит в комнате напротив и глядит в потолок.
— Ты прополоскала волосы, Иви? Промывай до скрипа.
Он взметнулся с постели и стоял у меня на пути, когда я возвращалась из ванной. Я преувеличенно пожала плечами — все это совершенно нормально, — и он кивнул и отвернулся.
Ревность обуяла меня, хотелось схватить Шона за плечи и объяснить, что ревность тоже сродни любви. Ведь когда мне было двенадцать, мой отец сидел на койке в хосписе и радовался, что все женщины превратились для него в загадочных незнакомок.
«Привет, крошки, чему обязан?»
Мне хотелось объяснить ему, как повезло Иви, что у нее такой отец. Сказать, что он, Шон, и есть ее счастье. После смерти Майлза нам все пришлось делать самим, со всем справляться. Его любовь, подчас жалкая, но порой великая, давала нам богатства, и благословения, и нежданные радости. После его смерти для нас, девочек, начались тяжелые будни — выйти замуж за Конора, выйти замуж за Шэя. Ничегошеньки сиротам не достается даром, все надо заслужить.
Я плакала в ту ночь. Не знаю, слышала ли Иви, как чужая женщина плачет рядом с ее отцом в чужом доме. Кое-как удавалось заглушить плач подушкой. Шон гладил меня по спине. Я бормотала:
— Прости. Сейчас перестану. Извини.
За завтраком мы снова увидели ребенка-переростка, белая попка торчит из розовых пижамных штанов. Она выбирала из мюсли орехи и выкладывала их на стол, аккуратная кучка возле тарелки.
— Ешь нормально, Иви! — велел Шон.
— Может, тебе яйцо сварить? — предложила я.
— Терпеть не могу яйца! — огрызнулась Иви.
С другой стороны, если бы не Иви, нас бы тут не было. Так мне кажется.
Я поцеловалась с ее отцом на втором этаже его дома, и девочка захлопала в ладоши, подбежала к нам и поздравила: «С Новым годом, папочка!» И он наклонился, чтобы поцеловать и ее.
С точки зрения Шона, в тот день ничего особенного не произошло. Будь проще и останешься в выигрыше, а если и не выиграешь, хотя бы все будет просто. Так он говорит. Но вскоре после этого поцелуя, между одной нашей пятницей в гостинице и другой, Иви начала исчезать.
Как постоянно присмотренный ребенок ухитрялся это проделывать — загадка. Поначалу родители толком и не замечали, но постепенно дошло: Иви никогда не была там, где должна быть. Терялась по дороге на второй этаж, не являлась к обеду, и приходилось выковыривать ее из детской или из комнаты
— В котором часу она ушла? — спросила Эйлин Фиону.
Обе пары родителей выскочили из домов, расселись в четыре машины и рванули на поиски. Пропажа обнаружилась почти сразу: Иви стояла у обочины, словно на воображаемой остановке, и как будто не сознавала, что ее путь домой несколько затянулся.
— Что ты делаешь, Иви?
— Просто смотрю.
Отчасти — характер. «Иви, не копайся». С трех лет Иви повадилась застревать на заднем сиденье автомобиля, никак не решаясь спрыгнуть. Любой порог — непреодолимое препятствие, всякое путешествие затруднительно не столько для Иви, сколько для окружающих, тщетно пытавшихся понять, как же она ухитряется так тянуть время.
«Пошли, Иви!» Допустим, инфантилизм, очередной способ уклониться от взросления. Но потом она убрела от матери в торговом центре «Дандрам», а когда обезумевшая Эйлин отыскала ее у фонтанов, Иви не смогла объяснить, как туда попала.
— Я… это… — бормотала она. — Я не помню…
Шон отказывался верить, что у Иви снова проблемы. Наши с ним отношения к тому времени зашли чересчур далеко, он с трудом поддерживал равновесие. И «не собирался снова проходить через все это». Он обсуждал со мной Иви по телефону в бесконечные дни после смерти Джоан, но не слушал — не мог слушать — Эйлин, когда она вновь на полную мощность запустила механизм производства паники.
— С ней все в порядке, — твердил он. — Девочка просто растет. Ничего страшного.
В субботу после летних каникул Иви не вышла к отцу из театрального кружка. Шон поминутно проверял часы и наконец зашел в кабинет, где учительница уже собирала вещи. Выяснилось, что Иви, хотя ее довезли до двери, в кружке так и не появилась. Они вдвоем прочесали здание, потом Шон решил попытать счастья снаружи. Он выскочил на улицу, побежал в горку, мимо домов, дверей, девиц, куривших на остановке, к торговому центру, спустился на первом попавшемся эскалаторе и застыл посреди атриума. Перед ним распахнулся опрокинутый мир, столько дверей, поворотов, углов — никогда прежде он не замечал, как их много.
Он хотел выкрикнуть имя дочери, но так и не закричал. Вместо этого подошел к охраннику, и тот забормотал в портативную рацию, потом записал телефон и велел звонить в полицейский участок. Шон позвонил с улицы, его обтекали автобусы и машины и старушки с тележками, каждый занят обыденным делом. Ответил мужчина, попросил минуточку подождать. Затем подключилась женщина. «Наверное, у меня расстроенный голос, раз они перепоручили меня девице», — подумал Шон.
— Можете описать вашу дочь?
Слово «дочь» она произнесла так, словно подозревала его во лжи. Сейчас его в чем-то уличат.
