обязательно, вот увидишь, прости меня, прости меня».
Утро третьего дня застало нас на необъяснимом подъёме – как будто мы ожидали заслуженного вознаграждения за то, что провели эти дни за работой, а не в бессмысленной панике, за то, как мы старательно друг с другом не говорили, и даже за вчерашний костёр, от которого сегодня осталось только широкое чёрное пятно, усыпанное головёшками и раздуваемой ветром мягкой серой золой. Потому, что именно это утро замечательно подходило для того, чтобы маленькая экспедиция, наконец, возвратилась – с трофеями или даже, чёрт с ним, с пустыми руками, но возвратилась, потому что снегопад захлебнулся и угас, небо снова поднялось, распахнулось, засинело, и солнце опять деловито взялось за разрушение единственной дороги, связывавшей остров с берегом. Потому ещё, что, выглянув в окно, мы не узнали озеро – так оно изменилось, как если бы густо валивший накануне снег и нужен был только для камуфляжа, для того, чтобы спрятать от наших глаз стремительный скачок, произошедший именно за эти сутки. Лёд вздыбился и торчал теперь покосившимися, неровными серебристыми айсбергами, и там, где позавчера ещё оставалась тонкая и подмокающая прозрачная корка, блестела сейчас тяжёлая, как ртуть, неподвижная вода.
Часть деревянных опор, на которых, покачиваясь, висели наши сети, опрокинулась и плавала теперь в широких подтаявших полыньях, но сами сети, к счастью, были еще целы – мы не потеряли ни одной. До них даже можно было добраться почти безо всякого риска, и, более того, они оказались буквально забиты рыбой – «вот как, значит, надо было, – радостно сообщил Мишка, когда они с Вовой втаскивали их, одну за другой, на мокрые мостки, – не дёргать по два раза в день, а бросить на сутки, тут ведра четыре, не меньше, смотри, мам, ты посмотри только».
– Как же я пойду теперь, как же я теперь пойду, – горестно бормотал Вова. – Не умею я по такому льду, провалюсь, точно провалюсь. Они вот вернутся, а меня нету, и дом нетопленый. – И неясно было, что именно пугает его больше, перспектива провалиться под лёд или то, что придётся оправдываться перед Анчуткой за бесповоротно вымерзшую огромную избу.
– А вот мы сейчас вместе и сходим, – великодушно сказал папа, – заодно посмотрим, как там и что. Мишка, бросай сети, пускай девочки займутся.
Оставив нас выбирать рыбу, они ушли – налегке, вооруженные только длинными корявыми палками; и, наблюдая с берега за тем, как они шагают – медленно, петляя, огибая огромные рваные дыры, – даже тогда мы ещё не отчаялись, несмотря на безжизненное, чистое небо над противоположным берегом, доказывающее, что оба дома по ту сторону озера по-прежнему пусты и не топлены, как были пусты и вчера, и два дня назад. Даже когда спустя полчаса мы снова увидели на льду две крошечных тёмных фигурки, даже после того, как стало ясно, что это папа и Мишка, возвращающиеся назад с пустыми руками, мы всё ещё надеялись – как будто, прежде чем расстаться с этой надеждой, нужно было позволить им дойти и выслушать то, что они расскажут.
Только когда они уже карабкались на берег – забираясь на мостки, папа неловко, криво навалился на скользкие доски и вдруг не сумел зацепиться и покатился назад, едва не опрокинувшись на спину, так что Мишке пришлось, подпрыгнув, ухватить его за рукав куртки и втащить наверх, «сейчас, – пробормотал папа, задыхаясь, – сейчас, просто быстро шли, сейчас», а мы смотрели на то, как он сидит, покосившись и разбросав ноги, на его дрожащую растопыренную ладонь, прижатую ко лбу, «сейчас», – повторил он, – именно в это мгновение все наши силы, все разом, наконец, закончились. Папа поднял глаза и увидел это на наших лицах. «Дедушка упал, – сказал мальчик удивлённо и засмеялся, – ты упал, дедушка» – «да, – кивнул папа, складывая прыгающие губы в улыбку, – похоже на то, иди-ка, помоги мне встать. Ну вот что, – сказал он потом. – Я знаю, чем мы займёмся».
Именно благодаря ему, вместо того чтобы метаться у окна, плакать, озвучивать очевидные мысли, толкающиеся внутри черепной коробки, мы четыре с половиной часа носили вещи из старого дома в новый – те, что успели упаковать, а потом и остальные, сначала охапками, потом горстями; мы не спешили, нам некуда было торопиться, и жаль только, вещей этих было совсем не так уж много, потому что я могу поклясться, что хотя бы на несколько минут в эти четыре с половиной часа каждая из нас забыла о том, чего мы ждём уже третий день подряд. А когда мы закончили, когда расставили кровати – боже мой, в этой крохотной бывшей бане было три, целых три отдельных комнаты, – когда новенькая железная печка, маленькая, аккуратная, с серебристым металлическим дымоходом, разогрелась и жарко задышала во все стороны сразу, когда Ира объявила: «Всё, больше нет ничего, всё, давайте посидим, сил нет», – мальчик вдруг повернулся от окна в комнату и громко сказал: «Папа. Папа идёт. Вон папа». Наверное, он провёл много времени, прижимаясь лбом к холодному стеклу, потому что и нос, и щёки на маленьком бледном лице выделялись яркими розовыми пятнами.
И мы выбежали на улицу, не надевая курток, хотя две фигуры посреди разломанного льда были совсем ещё далеко. «Это точно они? точно? я не вижу отсюда, это они, да?» – спрашивала Марина и вставала зачем-то на цыпочки, словно это могло помочь ей навести резкость. «Они, они, – говорил Мишка, – да что ж они так медленно, тащат что-то, мам, смотри, что-то тащат, я сбегаю, помогу?» «Не надо, – сказала я и не узнала свой голос. – Не надо, Мишка, постой тут. Пусть – так. Пусть они сами». Я хотела посмотреть еще немного на то, как они возвращаются. И всё-таки побежала первая – не сразу, а когда они уже были совсем близко, когда до мостков им оставалось шагов двадцать. Кажется, даже глупо распахнула руки, но я ничего не кричала – это точно, – я просто сказала шёпотом «Серёжа», просто сказала «Серёжа».
Уже немного смеркалось, уже не было солнца, и видно было неважно, они в самом деле двигались с трудом, сгибаясь под тяжестью раздутых рюкзаков; я подбежала к краю мостков, Серёжа выбросил вперёд руку с растопыренной ладонью и что-то крикнул, но я не смогла разобрать слов, хотя было совсем недалеко, а потом я увидела у него на лице чёрный двурогий респиратор и остановилась. За спиной у меня сделалось очень тихо. «Пап, – торопливо крикнул мальчик, – пап, а я первый тебя увидел!» Они приблизились ещё на несколько шагов, и Серёжа снова заговорил, и в этот раз я его расслышала. «Аня, – сказал он, – Аня, не подходите пока к нам. Всё хорошо, только не подходите, ладно? Надо согреть воды. И разведите снаружи костёр. Мы тут подождём».
Так и не получив разрешения приблизиться, мы смотрели издали, как они вытряхивают из рюкзаков плоские консервные банки – прямо в таз с кипятком, выплёскивающимся и шипящим, и как вьются на поверхности бурлящей воды отклеившиеся разноцветные этикетки. Как они снимают с себя куртки, брюки, шапки, перчатки – и бросают всё, даже опустевшие рюкзаки, в костёр, который вначале захлёбывается, неспособный сразу пожрать такую огромную порцию, исторгая возмущённые клубы едкого сырого дыма, а затем всё же медленно принимается за дело. Как потом, полуголые, закопчённые, они стягивают с лиц респираторы. «Ничего не забыли?» – спрашивает Серёжа; на щеках у него видны ярко-красные отметины от ремешков. «Вроде всё», – говорит Лёня, подумав, и с размаху, с наслаждением швыряет свой респиратор в огонь.
– Мы не взяли ничего, что нельзя прокипятить, – объяснил Серёжа с полным ртом – потом, после, в старом доме, куда мы все вернулись, потому что именно там находился наш единственный стол и там же оставалась вся наша еда, если, конечно, не считать консервных банок, остывающих снаружи, к которым никто из нас пока не нашел в себе силы притронуться. – Крупы, макароны, сахар – там все было вскрытое, нельзя было брать.
Они сидели с Лёней друг напротив друга и жадно, обжигаясь, глотали дымящуюся варёную рыбу, почти не жуя, – всклокоченные, с мокрыми волосами, с почерневшими от усталости лицами.
– Как же вы, – жалобно сказала Марина и протянула руку к Лёниной щеке, и не коснулась её, – что же вы, столько еды с собой, и голодные?
– Некогда было кипятить, – отмахнулся Лёня, криво улыбаясь. – Я хотел банку в костёр бросить – Серёга не дал. Жадный у тебя мужик, Анька.
– Потому что надо наверняка, – хмуро сказал Серёжа, перестал жевать и отложил вилку; по тому, как быстро погасла Лёнина улыбка, стало ясно, что спор этот происходит не впервые.
– Ну хватит, – начал Лёня раздражённо, – месяц на морозе, а то и два, да что там осталось.
– А ты вирусолог, да? – перебил его Серёжа, шумно отодвигая стол, – ты всё знаешь? Надо наверняка!
– «Наверняка»! – прорычал Лёня. – Наверняка – это тут сидеть и носа не высовывать. Вот это наверняка. А сутки разгуливать с этим презервативом на морде – это что? Может, мы рано их сожгли? Может, ещё недельку надо было – ну, чтоб точно наверняка?
