Нет плохих вестей из Сиккима

Я изумленно посмотрел на Кору.

Отпущу их? Я? У него мозгов нет. Кора снова уставилась на окно.

Может, не сегодня. У нее тяжело билось сердце, мысли наплывали урывками.

У нас тут как на кладбище, только все живые. Кора в отчаянии смотрела на освещенное окно, а я смотрел на нее. Свет фонарей ронял на людей мягкие двусмысленные пятна. Не мир, а букет чудесных алгебраических загадок. Вы отпустите их? Неужели она спросила это всерьез? Неужели не понимает? Мир устойчив потому, что стоит на плотве. Киты давно сдохли. Нет китов. Они лежат на дне океана, кости занесло илом, а мир как стоял, так и стоит на грандиозном облаке плотной мельтешащей плотвы: на наших мелочных желаниях, на наших неизлечимых привычках. Выпить пивка, сгонять в шашки. Кому я могу помочь? Кого я могу остановить? Мы видели, как прихрамывающий и его напарник увели всю троицу. Взвыла труба, хлопнула пробка от шампанского. Оставшаяся плотва праздновала спасение. Прямо на глазах у них кого-то заглотала акула, но ведь они живы!

За сараями у речки ходят белые овечки. Щиплют травушку овечки за сараями у речки. Огромная пестрая женщина, круглая, как матрешка, вышла на крошечную сцену в дальнем углу террасы. Прямо не женщина, а мясная сказка. Никакого этого депрессивного рока. Взвыли тарелки, заныла медная труба. Облако плотвы вздрогнуло, замутилось.

А трава-то, а трава-то, а в траве-то хоть ныряй.

Кора беспомощно, все с тем же отчаянием уставилась на меня.

За сараями у речки есть глубокое бучило. Под беретиком Коры ругательства мешались с непониманием. Меня тетя научила мыть холсты на быстротечке. Я тем более ничего не понимал. Уж я мыла, полоскала, и белила, и сушила, и катала. А водичка – гуль, гуль, гуль, гурковала. Гуль, гуль, гуль, гурковала.

Я боялся, что Кора сейчас заплачет.

А мне нравилось мясное чудовище на сцене. Оно весело и легко взмахивало толстыми ручками, притопывало толстыми ножками. За сараями у речки гуси белые гогочут. Гуси белые гогочут от утра до самой речки. Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных!

При этих словах терраса взорвалась аплодисментами.

Плотва не боялась ночей темных! Взвыли, захлопали, заплескались, как утки.

Толстый человек попытался проскочить мимо меня. Он задыхался, истекал потом. Жирные плечи обтянуты грязной майкой-сеточкой, с брючного пояса свисает серебряная цепочка. Я сразу вспомнил выставку, на которую меня как-то водил Последний атлант. Такой же потный художник в такой же майке-сеточке демонстрировал облака, синюю речку, гусей, русалок, всякую другую интеллектуальную живность. А на вопросы отвечал: «Содержание моих картин мне неизвестно».

– Какой это город? – быстро спросил я.

– Никаких идей, я не местный. – Жирный дико взглянул на меня.

И у этого бак потек. Исчез, как провалился. Не знает. Ничего не знает.

Замкнув круг, мы в третий раз вышли к рабочему клубу. Под ногами сухо шуршала кожура расщелканных подсолнечных семечек.

Я затосковал.

Закончу игру, уеду в Сикким.

В сладкое средоточие Просветленных.

Там круглый год цветут магнолии и рододендроны.

Там волшебные скалы, исполняющие тайные желания.

Там под снежными вершинами отсвечивает нежной голубизной прозрачное Озеро утешений, над ним возвышается Тигровый холм.

Ах, город Дарджилинг! Я молча смотрел на девушку в темной шляпке, поднимающуюся по ступенькам террасы. В Дарджилинге не носят темных шляпок, там не носят золотистых чулок со стрелками, тосковал я, глядя, как девушка поднимается на террасу. Она явно гордилась особенным стилем, принятым на углу проспекта Сталина и улицы Карла Маркса. Это наша миллионерша. Я не стал требовать у Коры объяснений. Наверное, у девушки несколько таких шляпок.

Плотва гуляла.

Сушеная вобла, кружочки копченой колбасы.

Крошащийся сыр, недоваренный горох, белые и черные сухарики, запах пива.

Мы шли по улочкам, углублялись в переулки. Запущенные жилые дома. Такие же запущенные, замусоренные дворы. Разбитая мостовая. Кое-где светились квадратные окна, – прямо из темноты. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом. Тяжко прогромыхал трамвай. Где нам искать профессора Одинца-Левкина? Усталый милиционер в белых перчатках приглядывал за очередью, молча выстроившейся к ночному дежурному магазину.

Шляпа, еще одна.

Пенсне, еще шляпа, на этот раз соломенная.

Мичурин, блин! Жили у старой женщины две рыбы фугу. Одна белая, другая серая – две веселых рыбы. Я болезненно чувствовал бесконечное презрение Коры.

– Когда вы меня отпустите?

– Да хоть сейчас.

Расслаивающееся время.

Крутящееся, засасывающее пространство.

Кора снова смотрела на светящееся в ночи окно.

– Но мы увидимся? – с надеждой спросил я.

– Никогда, – ответила Кора.

– Но почему? Почему?

– Вам нечего нам ответить.

Конкордия Аристарховна

1

Мы ехали под дождем.

Никаких молний, грома – просто дождь.

Темный, теплый, ночной, невыразимый. Без грусти, без воспоминаний.

Вам нечего нам ответить. Я просыпался, снова засыпал. Не знаю, что мне подсыпали в кофе, но смотрел я на мир как из огромной ямы. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Колеса влажно ползали в мокрых колеях. Ужас черного, засасывающего пространства. Тетрадь торчала из кармана. Приеду, решил, сожгу. Как Гоголь. Чтобы никому не попадалась на глаза.

Машину вел сержант Дронин. Сосредоточенный, в полувоенном кителе. На шее – кашне в рябчик. Молчал. Если оборачивался, меня пробивало холодком. «Сколько понадобится программистов, чтобы вкрутить лампочку в патрон?» Сержант, похоже, не знал, кто такие программисты. Буркнул, не оборачиваясь: «Хватит и одного».

«А вот и нет. Вкручивание лампочек – аппаратная проблема».

Он незаметно перекрестился.

«Давно работаете с Корой?»

На этот раз сержант не ответил.

Может, у него был приказ не обращать внимания на такие вопросы, не знаю.

Опять везут меня к оврагу, везут к оврагу убивать. А может, не хотел отвечать. Не знаю. Гегемон – руководитель гегемонии. Спрашивай, о чем хочешь, но ответа не жди.

Я засыпал, просыпался.

Светало. Лес сменился пустырями.

Над влажными отвалами курился синий дымок, на проселочную дорогу свернула колонна армейских грузовиков, никакого трафика. Потянулись частные постройки – домишки, палисадники, огороды. Солнца нет, рано еще. С неба накрапывает, стороны света не определишь. За кривыми изгородями зубчатым, серым хребтом обозначились городские застройки.

– Вылазь.

– А где мы?

– Сам разберешься.

Района я не знал, но спорить с сержантом не хотелось.

Вылез, стараясь не попасть башмаком в лужу. Раннее утро, на небольшую грязную площадь, искря, выкатился трамвай. Желтый, свеженький, умытый дождем. Запахло озоном. Номера я не видел, но у нас любым трамваем можно добраться до железнодорожного вокзала.

– Пока!

Сержант не ответил.

На развороте эмка вильнула.

Сержант оскалился. Жалел, что меня отпустили.

2

Электронные часы показывали пять утра.

Будь стоиком, сказал я себе, разглядывая мерцающую дату.

Я даже не выругался. Если верить электронным часам (а почему не верить?), я вернулся из «Кобры» совсем недавно. По электронным часам получалось, что я буквально полчаса назад вышел из «Кобры» и вот – дома. Правда, на башмаках осталась грязь пригорода, я был немыт, одежда помята, опять же, тетрадь лежала на столе...

Где нам искать профессора Одинца-Левкина? Я вынул из бара бутылку коньяка и плеснул в чайную чашку, ничего другого под рукой не оказалось.