проснулась. Она не знает, где ее отец. Она представить себе не может, что я каждый день по многу часов провожу с профессором Одинцом-Левкиным. Хитрая зловредная бестия, посмотрел он на профессора. Выглядит жалко, но умен и присутствия духа не теряет.
Майор раскрыл тонкую папочку.
Выписки из писем, отчеты сексотов, протоколы допросов.
Вот многозначительная цитата. Взята из рассуждений мадам Блаватской – известной теософки, много лет умножавшей в народе невежество. «
Глядя на профессора Одинца-Левкина, майор старался не думать о его дочери, но не мог, не мог. Опасная неправильная нежность к Ли?се заливала его сердце сладким туманом. Она
Майор старался не думать о Ли?се, и не мог, не мог. Она, наверное, уже проснулась. Она сейчас думает о нем. Целовать голое плечо, гладить волосы. Как много нежности можно услышать в шепоте. Невозможно понять, как слизняки, вроде этого «профессора», могут порождать такое волшебство. Черт побери весь этот голландский аукцион, в ходе которого цены не набавляют, а наоборот, играют на понижение!
–
–
Майор сделал вид, что не расслышал подсказку профессора.
Рассуждения сержанта Дронова не сильно умны, тем более, не глубоки, но в одном сержант прав: вся эта старая профессура – сорняки. Мощно и густо проросли сквозь все социальные слои, обвили корнями общество. Их выкашивают, их выдергивают, их выжигают, они отрастают вновь. Человек, написавший стишки про Альвину, тоже был профессором. И тоже, как Одинец-Левкин, считал свой арест ужасной ошибкой. Предположение совершенно не материалистичное. Когда ему, наконец, предъявили обвинение в принадлежности к «трудовой крестьянской партии», он только рассмеялся: «Нет такой партии. Совсем нет. Я ее придумал».
«Вот вы и попались! Раз придумали, значит, есть такая партия».
«Да нет же! Я придумал ее для удобства. Чтобы легче было размышлять. Я написал фантастическую книжку о будущем. Там прямо указано – это фантастическая книжка. Я попробовал представить, как сложилась бы жизнь, приди к власти крестьяне, а не твердый пролетариат».
«Значит, вы эсер?»
«Помилуйте! Я ученый».
«У вас, наверное, широкий круг учеников и коллег?»
«Разумеется. У меня много учеников и последователей».
«Многие, наверное, могут подтвердить вашу порядочность?»
«Разумеется, – совсем успокоился арестованный. – Обратитесь к любому!»
«Ну, скажем, доцент Томский. Он считает вас порядочным человеком?»
«Ни минуты в этом не сомневаюсь!»
«Ладно. Вот его показания. – Майор вынул из папки три тетрадных листа, исписанных мелким, почти бисерным почерком. – «
«Это обо мне? Там так написано?»
«Взгляните сами. Узнаёте почерк?»
«Узнаю, – ужаснулся профессор, на свою голову писавший фантастические книжки. – Но этого не может быть! Его заставили!»
«Доцент Томский ссылается на личные разговоры с вами».
«Но это же личные разговоры. Вы сами говорите, что личные. Никто, кроме нас, этого не слышал!»
«Когда известный профессор разговаривает с доцентом, пусть даже просто за домашним столом, их разговоры перестают быть личными».
«А профессор Сотников? Вы его спрашивали? Он мой друг, мы дружим домами».
«Профессор Сотников недвусмысленно указал на ряд ваших высказываний абсолютно контрреволюционного толка».
«О боже! А лаборант Пшеничный? Аспирант Устинов? Я всегда их поддерживал. Даже материально».
«Да, они не отрицают этого!»
«Вот видите! Они не отрицают!»
«Но показывают, что вы активно пытались сформировать из них банду политических убийц. – Майор Каганов понимающе улыбнулся: – Да вы не волнуйтесь. Вы подумайте хорошенько. Должен же быть у вас товарищ, который в принципе не способен солгать».
«Да, есть такой».
«Назовите имя?»
«А он не пострадает?»
«Если скажет правду, нет».
«Иван Александрович Тихомиров».
«Профессор экономической географии?»
«Да! Да! Именно он. Мы дружим с ним более тридцати лет».
«Так я и думал», – кивнул майор Каганов. И прочел показания Тихомирова.
Старая история. Никто не выдерживает давления. Показания профессора экономической географии добили Одинца-Левкина.
– Чем вы занимались до отъезда в Азию?
– Писал научную монографию. И лечил людей.
– Вы имели разрешение на врачебную практику?
– Я не нуждался в таком разрешении. Я лечил только безнадежных больных.
Профессор Одинец-Левкин горестно покачал головой. Он чувствовал, что майор Каганов что-то не договаривает. Все друзья его предали. Только Ли?са не раз предупреждала. Просила быть осторожным. Особенно когда он бездумно повторял анекдоты этого подозрительного гражданина Колушкина. Приходит в ресторан человек интеллигентного вида, заказывает водочку, два салата, две порции икры, два горячих, разумеется, и два кофе. «К вам кто-то подойдет?» – спрашивает официант. «Нет, я ужинаю один». – «Но заказ на двоих!» – «А вы что, не узнаете меня?» – «Да нет, не узнаю. А вы кто такой будете?» – «Я Зиновьев и Каменев». «Папа, – сказала тогда Ли?са, тревожно сжав пальцами виски, – никому не позволяй рассказывать при тебе такие анекдоты. Этот гражданин Колушкин – скверный человек. У него отец поляк, подкаблучник Пилсудского. Не дружи с Колушкиным, он подведет тебя».
– Значит, вы не имели официального разрешения на врачебную практику?
– Я не нуждался в официальном разрешении. Я лечил только тех, от кого отказались врачи.
– Вы владеете какими-то своими особыми методами?
– Да, владею.
– Расскажите об этом.
– У нас привыкли каждую болезнь лечить отдельно, в отрыве от общего состояния организма, – медленно пояснил Одинец-Левкин. – Собственно, не лечить даже, а так... притушевывать внешние проявления... Наши врачи не хотят думать о том, что человеческий организм сам по себе обладает исключительными свойствами, способными противостоять любым болезням. Условия? Они просты. Жить вдали от железа, радио, суеты, и не бороться с болезнью, а укреплять организм. – Профессор Одинец-Левкин взглянул на майора с каким-то испуганным превосходством. – Прежде всего, каждому думающему о своем здоровье следует избавиться от железных кроватей, а также от кроватей с пружинными матрацами. Гораздо полезнее спать на дереве, покрыв ложе войлоком из овечьей шерсти.
У нас с Ли?сой все превосходно получается на железной кровати, усмехнулся про себя майор.
– Вам удавалось излечивать безнадежных больных?
– Конечно. Думаю, вам докладывали об этом. Помните товарища Миронова? Да, да, тот самый знаменитый товарищ Миронов, бывший политкаторжанин, заведовал Домом ссылки. Он дружил с вашими коллегами. Я встречал чекистов в его доме. У товарища Миронова была последняя стадия туберкулеза. Когда врач дал расписку в том, что окончательно отказывается от больного, позвали меня. Я питал товарища Миронова свежими куриными яйцами, в ясный морозный день укладывал его спать на солнце в защищенном от ветра месте. Уже через месяц товарищ Миронов начал вставать, а еще через месяц самостоятельно выехал в Крым продолжать лечение.
Товарищ Миронов не доехал до Крыма, лечения не последовало, этого профессор Одинец-Левкин не знал. Соцвреда товарища Миронова сняли прямо с поезда. Враг народа, знаменитый вредитель, он оказался неразговорчивым – и умер от побоев в Харьковской тюрьме, так и не дав признательных