Нет плохих вестей из Сиккима

показаний.

– Еще я лечил дочь товарища... – профессор приглушено произнес известную партийную фамилию. – В безветренные дни ее по моему указанию выносили на солнце. Я давал девочке свежий морковный сок. В начале лечения она даже лежать не могла, терпела мучения, сидя в кресле. А летом ее увезли в деревню, и она сама собирала цветы. Я видел фотографию, на которой она идет по саду.

Майор Каганов кивнул. Девочка оказалась политически грамотная. «Осенью я болела туберкулезом легких и поражением ног. Сестра привела своего знакомого профессора О-Л, который, узнав, что я больна, изъявил желание мне помочь, как он уже помогал другим знакомым. Он рекомендовал мне настойку от травы полынь, лучше питаться, пить портер, и клал руки на больные места – грудь, руки, ноги». Пусть под некоторым давлением, но девочка показала, что неумолимый профессор Одинец-Левкин приказывал ей наизусть заучивать сложные шифры, чтобы с их помощью в будущем пересылать шпионские весточки фашистам. На интенсивных допросах девочка признала, что профессор Одинец-Левкин заставлял ее принимать солнечные ванны в тонкой красной кумачовой рубахе, покрытой знаками свастики. Он называл такую свастику – бон, и уверял, что это всего лишь древние знаки Солнца. Он говорил – солярные знаки. Она не знает. В древних цивилизациях так оно, может, и было, но партию не обманешь. Возле священной горы Кайлас находится вход в Шамбалу. Профессор много говорил о Счастливой стране, дескать, партия уверена, что ее давно следует присоединить к Союзу республик. Советская социалистическая республика Шамбала. Это ведь хорошо. А украшать свастикой священную гору Кайлас и красные кумачовые рубахи – это плохо. Это – лить воду на мельницу фашизма.

Еще профессор Одинец-Левкин лечил комдива Ивана Сергеевича Костромского.

Лихой герой Гражданской войны, комдив Костромской прославился дерзкими рейдами своего летучего отряда в стан беляков. Неоднократно ранен, почти потерял зрение, ходил с палочкой. С фронтов Гражданской войны привез туберкулез и последствия тяжелой контузии в голову. Такой суровый, что, когда умывался, даже не закрывал глаза.

Майор Каганов понимающе кивал.

Все было так, как говорил профессор.

Только числившийся военным инвалидом лихой комдив товарищ Иван Сергеевич Костромской оказался не таким уж простым. Глаза его, правда, часто воспалялись. Профессор Одинец-Левкин особенным образом заваривал траву арауку и густым отваром протирал больному глаза, хотя органами НКВД давно установлено, что враги пролетариата слепнут чаще не от ран, а от собственного бешенства. Через некоторое время бывший комдив стал видеть без сильных очков, даже устроился в отдел кадров большого тракторного завода. Там его и разоружили.

– А товарища Углового я лечил росой. – Голос профессора Одинца-Левкина окреп. – У товарища Углового развилась сильная гангрена. Самые опытные врачи настаивали на операции, считали, что правую руку надо отнять. Но к тому времени у товарища Углового и так уже все отняли. Не семья у него была, а сплошные соцвреды, даже малые дети – настоящее шпионское гнездо. Я обмывал товарища Углового утренней росой, потом, уложив под солнце, прижигал руку через толстую лупу. Начав с полуминуты, довел счет до десяти минут, и таким образом спас товарищу Угловому руку.

Что ж, это можно поставить профессору в плюс, усмехнулся майор.

Товарищ Угловой трудится сейчас на лесозаготовках где-то под Саранском.

Майор шумно высморкался, и профессор Одинец-Левкин вздрогнул, моргнул непроизвольно. Сержант Дронов любил смотреть, как профессор соцвред моргает. Он внезапно стрелял из нагана поверх его головы (штукатурка сыпалась с грязных стен) и профессор быстро и смешно моргал. «Знаешь, падла, что привело тебя в стан врага?» – весело спрашивал сержант. И сам отвечал: «Болезненное сознание неполноценности собственной личности, постоянно ущемляемое бестолковым, беспорядочным и низкопробным образом жизни». Нарком внутренних дел требовал умения ловко подходить к подследственному, вот сержант и заучивал наизусть такие умные фразы. Скорпионы, они ведь полые, никакого в них наполнителя.

«Разве на вас такое болезненное состояние не может распространиться?»

«Не может, – весело отвечал сержант. – Я не какой-то архат. Я – пролетарских кровей, правильный человек».

Слова об архатах оживили профессора.

Архаты каждое столетие делают попытку просвещения мира.

Неясно, видел ли в этот момент профессор Одинец-Левкин мир таким, каким он был в реальности. Например, графин с водой, пыльный стол под зеленым сукном. Профессор запутался. Все попытки просвещения такого пыльного, такого несовершенного мира бесполезны. По крайней мере, ни одна не удалась.

– Но такое положение дел будет нарушено, – с тайным протестом возразил майору профессор. – Когда я дойду до Калапы, это будет нарушено. Калапа – столица Шамбалы. Она лежит к северу от Сиккима. Я знаю путь к Шамбале. Он лежит где-то между сорок пятым и пятидесятым градусами широты, в районе реки Сита, или реки Яксарт. Когда партия убедится, что мой арест всего лишь досадная ошибка, экспедиция будет продолжена.

– И вы сможете провести в Калапу кавалерийский отряд с пулеметами и с парой полевых орудий?

– С пулеметами? С парой полевых орудий? – Одинец-Левкин непонимающе глянул на майора. – Как это, полевых орудий? В Шамбалу идут с открытым сердцем.

– Разве надежное оружие мешает открытости?

– В Шамбалу идут за знанием.

Майор кивнул:

– Конечно, за знанием.

И еще раз удовлетворенно кивнул:

– Все добытые знания мы отдадим народу.

– Но истинным знанием могут владеть немногие.

– Вы – соцвред. А партия думает иначе, – возразил майор. – Партия считает, что любое знание должно принадлежать народу.

– Как же так? Знание нельзя делить на всех поровну, – возразил профессор Одинец-Левкин. – Знание по своей природе материально. – Он боялся спорить, но уступать не хотел, вдруг понял, сейчас его бить не будут. – Количество знаний в любом конкретном месте и в любое конкретное время всегда строго ограничено. Как, скажем, ограничено количество песка в пустыне или воды в озере. Понимаете? Воспринятое в большом количестве одним человеком или небольшой группой, знание помогает получать прекрасные результаты. Но если его распределить между многими людьми, то пользы не будет, один вред будет. Небольшое количество знаний ничего не может изменить в жизни людей, тем более в понимании мира. Истинные знания должны быть сосредоточены в немногих руках, тем более что большинство людей вообще не хотят никаких знаний. Даже тех, что необходимы для повседневных нужд.

– Чем занимался ваш отец?

– Служил в музыкальной команде.

– А потом? Когда вышел в отставку?

– Работал обходчиком железнодорожных путей.

– А в старом городском справочнике указано, что ваш отец одно время держал питейное заведение.

– Это было недолго. Он разорился.

– Но держал, держал! Вы хотели скрыть это?

– Я не счел нужным говорить о том, что сам знаю мало.

– А у нас есть сведения, что питейное заведение вашего отца сразу задумывалось как настоящий притон.

– Я не знал. Я бы не стал скрывать.

Теперь майор видел, что сержант Дронов хорошо поработал с подследственным. На главные вопросы профессор Одинец-Левкин отвечал так, как в общем и следует отвечать соцвреду.

– Вы не будете меня бить?

– В органах не бьют. В органах добывают истину.

– А ваш коллега меня бил, – голос профессора дрогнул. – Не знаю, что он хотел добыть. Я его боялся и многого не говорил. А вот вы не бьете, и я откровенен с вами. Вы хороший человек, вас Бог послал.

– Не Бог, а партия.

– Пусть партия. Ей спасибо.

Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.

Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.

Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, тревожно глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова, а если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит секцию астрономических мироедов... черт, мироведов... и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работают только такие, как сержант Дронов. Это не так. В органах много грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книг, которые с головой выдают ход его мыслей. «Когда возникла Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов... черт, мироведов... поступали давно. Ли?са, конечно, не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но не раз жаловалась на странности отца. Любила, но жаловалась. Кажется, Дмитрий Иванович считал себя чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их по сложнейшему пути нравственного совершенствования. То есть, грязную работу нам, а результаты пополам.

Да-с.

Так вот.

Майор поднял трубку.

В папке перед ним лежали показания бывшей жены профессора Одинца-Левкина.

В той же папке лежали показания людей, о которых профессор никогда не думал, имена которых в голову ему не приходили. Представляю, как старик был бы потрясен, вдруг подумал майор, узнав, что Ли?са живет со мной и впредь собирается делить со мной ложе. И Ли?са, конечно, была бы не меньше потрясена, узнай она, что я каждый день работаю с ее отцом.