– Не боюсь, а хочу знать: зачем? – упрямо повторил Борис.
Эту черту характера – упрямство – Алексей Палыч уже подмечал в Борисе. Правда, до сих пор она проявлялась в деле. Можно ли было назвать историю с мальчиком делом, Алексей Палыч и сам сомневался.
– Когда-то братья Монгольфье запустили первый воздушный шар, сказал Алексей Палыч. – На запуск собралось много народу. Среди зрителей находился Франклин. Увидев полет, он сказал: 'Не вижу, чтобы из этого могла получиться какая-то польза'. А ведь он был великий ученый.
– Намек понял, – сказал Борис. – Только вы тоже не ответили на мой вопрос. Я не боюсь. Не нужно мне никакой свободы. Я вам буду помогать, раз так случилось. Я никому ничего не скажу. Но если мы засыплемся...
– Ты хочешь сказать: нас разоблачат? – улыбнулся учитель.
– Я хочу сказать: мы можем влипнуть, – ответил Борис. – За себя я не боюсь. А вот вы – учитель, вам мало не будет.
Алексей Палыч покачал головой.
– Нет, Боря, – сказал он, – дальше учителя меня все равно никуда не пошлют.
На том заговорщики и расстались. И ничего существенного больше не произошло в этот день, если не считать...
Если не считать того, что как раз в этот момент у дверей подвала стояла Ефросинья Дмитриевна. Заставило ее сюда прийти то смутное подозрение, которое возникло во время разговора с Борисом. Цепочка: Борис – кабинет – Алексей Палыч – пожарный инспектор – не привела ее к какой-то определенной мысли. Мелькали несвязные соображения: Борька Куликов хотел пойти в кабинет, но не пошел, когда ему разрешили; он же просил не рассказывать о чем-то матери; он же интересовался пожарным инспектором; или не интересовался, а она сама рассказала?
И еще этот учитель... При чем тут Алексей Палыч? Ага, он просил принести к нему домой какой-то прибор. Но насколько Ефросинья Дмитриевна знала, физик перетаскал множество всякого барахла в школу, но чтобы из школы... Алексей Палыч – мужик неплохой, но вот ведро он ей не вернул... Стоп! Цепочка сразу рассыпалась, остальные действующие лица расплылись. Учитель не вернул эмалированное ведро, хотя еще вчера обещал! Это была уже вполне конкретная мысль, и Ефросинья Дмитриевна сразу успокоилась. Зная, что учитель часто по вечерам копошится в подвале, Ефросинья Дмитриевна повернула туда по дороге домой.
Дверь была заперта на замок. Ефросинья Дмитриевна собиралась уже уйти, как вдруг заметила, что от подвального окна тянется тоненький синий лучик. Наклонно он уходил далеко в небо и там терялся. Конечно, она не могла догадаться, что все было как раз наоборот. Не в небо, а с неба шел этот луч, проникал в самую дырочку и кончался в лаборатории.
'Забыли выключить прибор, – подумала Ефросинья Дмитриевна. Пожару еще мне тут наделают.'
Она прильнула лицом к стеклу, заглянула в дырочку. Окно изнутри было завешено газетой, но в ней тоже имелась дырочка – маленькая, как укол. Много разглядеть не удалось, но все же Ефросинья Дмитриевна увидела как бы светящийся силуэт, окаймленный как бы синенькими иголочками. Силуэт медленно угасал, пока не растворился в темноте.
Ефросинья Дмитриевна прижала к дырочке нос: горелым не пахло. В лаборатории было темно и тихо.
Лучик тоже исчез.
– Есть кто там? – спросила Ефросинья Дмитриевна, целясь губами в дырочку.
Тишина. Темнота. Молчание.
Постояв немного у окна, Ефросинья Дмитриевна направилась к дому.
Теперь она была уже точно уверена, что в лаборатории творится какое-то безобразие. Правда, на языке Ефросиньи Дмитриевны безобразием считался даже неплотно закрытый кран, из которого капало по капле в час.
Но тут было что-то похуже.
На сей раз Ефросинья Дмитриевна ушла с твердым убеждением, что подозрения ее были не напрасны: в лаборатории делались какие-то темные дела.
День 4-й
Мелкое разоблачение
Наступило утро четвертого дня с тех пор, как был установлен контакт.
На судьбе нашей маленькой планетки это никак не отразилось.
Не изменилась жизнь и в Кулеминске, который неторопливо вращался вокруг земной оси, подставляя бока восходящему солнцу. Взрослые кулеминцы уже шли на работу. Еще ворочались в постелях школьники, которым теперь все чаще снились каникулы. Вернулась с ночного дежурства вполне выспавшаяся Анна Максимовна. На кухне, брезгливо морщась, намыливала шею Татьяна – ей сегодня предстояло сдавать зачет. Алексей Палыч по случаю свободного дня жарил на плите яичницу.
– Саша опять не ночевал? – спросила Анна Максимовна, когда сели за стол.
– У него рано утром полеты, – сказала Татьяна.
Анна Максимовна временно промолчала. Но Татьяна прекрасно понимала, в чей огород полетел камень. Некоторое время, сдерживая себя, она яростно кромсала вилкой яичницу. Из двух глазков она сделала четыре, потом – восемь, и на этом ее терпение истощилось.
– Ты, мама, напрасно так беспокоишься. Меня мой муж вполне устраивает.
– Устраивает?
– Абсолютно!
– Ну, ну, – сказала Анна Максимовна. – Тебе виднее.
В голове Анны Максимовны было столько тихого, но упорного сопротивления, что Татьяна вышла из себя окончательно.
– И я раз навсегда прошу, – сказала она звенящим голосом, – не будем больше обсуждать эту тему.
– Можно и не обсуждать, – согласилась Анна Максимовна. – И верно: поздно уже обсуждать.
Тут бы самое время было Алексею Палычу стукнуть кулаком по столу, чтобы подпрыгнули на нем ложки-тарелки. Но тогда это был бы не Алексей Палыч. Нет, так он не мог поступить. Ему, в его положении, вообще не надо было бы никак поступать. Но он мирно сказал:
– Аня, давайте не будем ссориться. Всем ведь нелегко: и тебе, и Танюшке. Тем более что у нее сегодня зачет.
Тут очень хотелось бы написать, что Татьяна посмотрела на отца с благодарностью. Но это было бы неправдой. Правдой было только то, что она посмотрела. А точнее – метнула копье из-под длинных ресниц, которые так нравились летчику Саше. Отец-то уж совсем не имел права вмешиваться в дела взрослой дочери!
– Можно и не ссориться, – сказала Анна Максимовна. – Это ты верно заметил: женщинам всегда нелегко. Вот мужчинам полегче. У них времени много, они могут лялякать у пивного ларька, а могут продавщиц пугать. Вот, вроде тебя.
– Я – у ларька? – искренне изумился Алексей Палыч. – Да когда же я?..
– Я говорю: продавщиц пугать.
– Каких продавщиц?
– А Клавдию из овощного. Я у нее вчера была. Она мне селедки баночной оставила... 'Прибежал, – говорит, – взлохмаченный весь, не то красный, не то зеленый... Кричит: 'Чем ребенка кормить, чем ребенка кормить?!' Я, – говорит, – испугалась: уж не с внуком ли вашим что случилось? А он весь стал бледный, затрясся и кричит: 'Имени нет... имени нет три месяца!' Я уж подумала, что у вас пожар или другое что... Вроде как не в себе человек.'
