темноте. Откуда — непонятно! Стало неуютно — но интересно. Вдохновенное любопытство — прирождённый порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаёшь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остаётся только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздаётся голос Немайн:
— Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае — доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что… неважно. Посидишь со мной?
— Я шелковинок распугала, — повинилась Эйлет, — которые тебя слушали. Они не обидятся?
Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать — но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далёкий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет — хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра — приглушённая мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась… И вовсе она не блондинка — по славянским меркам, конечно. Так, светло-русая. По местным меркам — образованная умница. Вот, про шелковинок знать хочет. И задаёт вопрос эксперту. Кому знать всё о фэйри, если не сиде? И что должна эта сида говорить, если вообще не представляет, кто эти шелковинки такие. Образ — исходя из звучания и того, что им каждую ночь миску сливок ставят, на троих, получался такой — шестилапые гусеницы ласковой шерсти с мордочками котят. Лапки как руки, но волосатые. А вот бубаху достаточно молока. Но целый тазик на одного. Кстати, сливки и молоко из мисок куда-то исчезают. Лизун на кухне довольствуется объедками — но и пользы от него чуть. На конюшне никто не живёт — тамошние фэйри приходящие. Обитают в лесу, конюхам помогают за краюху хлеба. А на пивоварне до прошлого месяца, говорят, жило такое… Аж такое! Но как узнало, что Дэффид привёл в дом сиду, так из пивоварни раздались тяжеленные вздохи — Немайн, разумеется, ходила на массаж и наблюдать выходки фэйри не могла — долго слышались ругательства, потом чудо-юдо выпило на прощание полбочки пива и ушло насовсем. Топало при этом так, что земля тряслась. Приписали сие сиде. Бухгалтерия показала, что производительность пивоварни возросла на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым годом, когда монстра присутствовала. В нечистоплотность своих работников Дэффид не верил. Говорил, его люди имеют право пробовать пиво и так. И даже захватить жбанчик домой. Но выпить столько они просто не в состоянии!
— Нет, что ты. Житейское дело. Думаешь, ты первая о них спотыкаешься?
Эйлет примерилась присесть.
— Не сюда, — торопливо вставил Клирик, — не сюда… Так, чтобы я тебя видела. Всю. Чтобы любовалась! Ты даже не понимаешь, какая ты сейчас красивая. У тебя волосы королевы Медб. Лучистые брови. Глаза — озёра тьмы! И кожа белее льна.
А под этим льном — ничего нет. И это не вызывало никакого отклика. Клирику стало грустно. И немного обидно. Вот ведь угораздило — поселиться под одной крышей с шестью блондинками. В качестве рыжей!
— Это что, новое упражнение в мёде рун? А про волосы королевы фей… Неужели правда?
— Правда. Золотые. Вот глаза не фиолетовые. Но золото с зеленью ещё краше.
Немайн подошла, взяла руки Эйлет в свои, горячие. И смотрела — неотрывно — на руки. И что видела? Даже при том, что ночью ей светло? Что ногти пора соскоблить?
— Правда-правда.
Ночью все кошки серы. И все фэйри, видимо, тоже — но сида стала другой. Низкий, хриплый голос — ещё ниже, чем при переводе Книги.
Плеск волн. Один из немногих приёмов скальдической поэзии, которые удалось приспособить к валлийскому языку. Но и начальные, норвежские рифмы — были. Сида это придумывает прямо сейчас? Или — сочиняла тайком? Ей легко, ей записывать для памяти не надо.
Закончилась виса, рухнула строгая форма хрюнхента, сбилась на страстный язык камбрийских бардов, плеск мерных волн обратился штормом.
Лишь когда каждое слово стало ударом в душу — сида замолчала. Голова вздёрнулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн её поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня — нет, уже превратилась, сейчас увезёт далеко-далеко, навсегда-навсегда — к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад.
— Вот так нас завоёвывают мужчины, — сообщила тускло, — иные при этом ухитряются врать. Но я сказала правду. Могу присягнуть, как в суде, — тень ушей дёрнулась, — правду. Только правду. Всю правду. И если парень не может хотя бы повторить… Не обязательно словами. Гони в шею! Не справишься — помогу. Солжёт — язык вырву.
Когда сида подняла взгляд, вместо огоньков страсти там теплилась сестринская любовь и проказливые чёртики. Снова девочка, старшая младшая сестра… И до самого утра — больше ничего. Кроме, разве что, арфы.
— Арфа… Это — арфа?
— А что?
Эйлет ещё в себя не пришла — а сида, как ни в чём ни бывало, возится с инструментом.
— Да уж скорее бубен… Арфа должна быть такой изогнутой, — руки-тени пытаются изобразить нечто женственное, — А это — гроб. На боку, без крышки и донышка, со струнами, но гроб.
Или — пианино. После того, как от него оторвали клавиши, педали, молоточки, и всё такое. Клирик точно не знал, что. Но струны внутри были…
— Как вы на этом играете?
