«Записку? – бомж с отвращением сорвал с груди картонку. – Это Анька, сука. Не нравится ей, ее место занял».
Тоже борьба.
Сварив кофе, он сделал несколько глотков, блаженно закурил и, наконец, дотянулся до записки.
Округлый почерк, типично женский, летящий, но со странными спадами – вдруг запятая оказывалась гораздо ниже того места, где ей полагалось находиться, вдруг заглавные буквы выглядели искривленными.
Ничего не понимая, он прочел.
Стихи? Он, правда, ничего не понимал.
Шурик чуть не заплакал.
Он, правда, не понял ни единого слова.
Я, наверное, дурак, сказал он себе. Это же по-русски, а я ничего не понял. Какой зверь? Почему надо дивиться тому, что до зверя не доходит некая идея? Что зверю до человеческих идей? Разве я сам что-нибудь в этом смыслю? Зачем вообще этот стишок? Зачем Сима стишок к ковру приткнула?
Он мучительно пытался вникнуть в содержание. Дурацкая жара. Ни единое слово до него не доходило. Это Врач, наверное, понял бы. Или Роальд. А до него, до Шурика, ничего не доходит. Какая вера? Зачем?
– Ладно, – сказал он вслух, откладывая записку. – Что-то я не в себе.
И позвонил Лерке.
Он этого давно не делал, Сейчас тоже не надо было звонить. Но что-то толкнуло его к телефону.
Трубку долго не брали, потом Лерка сказала:
– Слушаю.
Голос звучал нетерпеливо, может, она куда-то торопилась.
Он спросил:
– Как ты там?
Лерка сразу обиделась:
– Не звони мне больше.
– Ты не одна?
Лерка обиделась еще больше:
– Не звони мне больше. Лови преступников.
– Каких преступников? – не понял он.
– Ты не знаешь? – Лерка злилась по-настоящему. – Весь город только и говорит, что дети теряются. Вот и лови преступников!
И добавила:
– А мне не звони.
И повесила трубку.
Шурик подумал без удивления: я, кажется, и в Леркиных словах ни хрена не понял. Что это со мной?
Он допил кофе, выкурил сигарету, и одним глазом посматривая на диван, будто на нем вот-вот материализуется его Даная, вышел на улицу.
Дойду до парка… Возьму пива, свиной шашлык… Какие, собственно, поводы для тоски?… Не Иваньковых же мне жалеть…
3
Он нашел хорошее местечко.
Пустая скамья… Облетающая сирень… Пусто, жарко… Прошла ленивая парочка, снова пусто… Вдалеке голоногая мамаша с ребенком…
Город как вымер
С пронзительной ясностью без всякой на то причины Шурик вдруг вспомнил странный февральский день.
Он шел из конторы.
Серые сугробы по обочинам проспекта потемнели, странно набухли. Прохожие, горбясь, отворачивая лица от вырывающегося из переулков ветра, перебегали проспект, торопясь к автобусной остановке. Стеклянный куб кинотеатра странно светился изнутри. Шурик сразу ответил это свечение. Как гигантская лампа, опущенная в омут. Или аквариум.
Почему-то Шурик вспомнил все это необыкновенно отчетливо.
Печалящая февральская пронзительность, лежалые, темные, набухшие сугробы, светящийся изнутри куб кинотеатра, и щемящее неожиданное ощущение одиночества.
Один в мире…
Но вдруг пошел снег.
Вот только что мир был серым, сырым, просвистанным насквозь, вот только что его распирало печалью, и вдруг пошел снег.
Разумеется, это никак не было связано с появлением Симы.
Может, и не Сима это была. Просто женщина, отдаленно напомнившая ее. Шапка, короткая дубленка, высокие сапоги. Она не бежала, как все, не прятала лицо в воротник, просто вышла из-за поворота.
И сразу пошел снег.
Снег был огромен, пушист, он падал медленно, бесконечно. Он взвихривался, взрывался чудовищными белыми столбами. В его бесконечном движении даже свет изменил окраску, стал призрачным, налился изнутри, как куб кинотеатра, странным свечением. И все волшебно поплыло вокруг – несоразмерно увеличенное, крупное.
Замерев, Шурик, как сквозь гигантское увеличительное стекло, видел сугробы, выгнутые дома, какую-то рекламу, пульсирующую над крышами, и Симу, медленно уходящую за поворот.
А, может, это не Сима была.
Он не успел ее ни окликнуть, ни догнать.
Она пересекла проспект и бесшумно исчезла за поворотом, сразу унеся с собой волшебный свет, маяту снега, внезапно наступившую тишину и еще что-то, чему и определения не было…
Снег и Сима.
А, может, это и не она была…
Шурик пил пиво и прислушивался.
Он сам не понимал, что с ним происходит. Не Иваньковы же испортили ему настроение?
Наверное, Сима… Наверное, ее исчезновение… Наверное, непонятная ее записка…
Но почему? Она ведь и раньше исчезала надолго. Муж… Семья… Какого черта! Она никогда не обещала ему быть рядом!.. Муж, семья… Какого черта! Что, собственно, происходит?…
Муж, семья… Каждому свое… От него, от Шурика, ушла Лерка… Сима убегала от своей семьи…
Только убегала, сказал он себе. Всего лишь убегала. Не надо ничего придумывать. Тебе хотелось с ней переспать, ты свое получил. Чего тебе еще?…
Почему в постели?… Что, она всю жизнь провела в постели?… Что странного в том, что она почти не говорила о семье?… У каждого свои сложности…
Шурик допил банку и поискал взглядом урну. Пей он бутылочное, бомжи, как птицы, сидели бы сейчас метрах в пяти, ждали бы – когда он покончит с пивом, чтобы забрать бутылку. Но он пил баночное, а потому нисколько не интересовал бомжей. А урны рядом не оказалось.
Он глянул на скамью напротив, но не на ней, а на дальней, стоявшей к кустам торцом, увидел Колю Ежова. Естественно, того, который не Абакумов. И Коля тоже пил пиво, и тоже баночное, и при этом задумчиво изучал прогуливающуюся за сиренью мамашу с ребенком.
Шурик обрадовался.
В конце концов, что им делить? Они делают общее дело. Ну, бывало, спорили. С Роальдом, например, Шурик, спорил крупнее. Нечего делить, повеселев решил Шурик, и уж в любом случае пить вдвоем интереснее.
Он крикнул, помахав зажатой в руке банкой:
– Коля!
Он хотел добавить: вали сюда! Здесь удобнее! Здесь даже бомжей нет! – хотя и рядом с Колей бомжей не было. Он хотел крикнуть: вали ко мне, у меня еще пара! – но, не оглядываясь, не откликаясь, Ежов досадливо отмахнулся. Иди, мол!..
Шурик так и понял.
И так же ясно понял – Коля на него обижается. А чего, собственно, обижаться? За что?
Вот мы сейчас и решим, сказал себе Шурик. Пусть поупирается, все равно выпьет! И крикнул:
– Коля!
Ежов внезапно вскочил.
Он не смотрел на Шурика. Он следил за чем-то, что было скрыто от Шурика кустами сирени. То, что он видел, Ежову явно не нравилось. Он даже отбросил
