лососевыми консервами, взразвалку направился прочь, собираясь разлечься где-нибудь в самом неподходящем месте и желательно в проходе.
Эдя вытер со лба пот.
– Я просто обожаю эту зверушку! У кого бы дробовик одолжить? Или лучше сразу гранатомет «муха»? – пробормотал он.
Депресняк остановился в дверях и повернул голову. Хаврон судорожно улыбнулся и помахал ему ручкой. На кухне появились Дафна и Зозо. Даф была уже без шарфа да и выглядела значительно бодрее. Ангина отступала, неся большие потери. Микробы сдавались толпами, высылая вперед генералов с белыми носовыми платками.
Хаврон сделал рукой великодушное движение человека, который только что подарил своему ближнему старую калошу и теперь жаждет продолжительных оваций и вызовов на бис.
– Садищесь перекущите! Здесь на всех шватит… У меня шегодня был кошмарный день! Можете мне пощощущтвовать! – сказал Хаврон.
С набитым ртом слово «кошмарный» вышло у него как «комшарный». И опять Эдя остался доволен, пробуя это новое стихийное слово на вкус.
– А чего кошмарный-то? – поинтересовалась Даф, отрезая себе кусок пирога. Следовало выполнить ритуал вежливости, что она, собственно, и делала.
Эдя проглотил еду и заговорил уже связно:
– Да вот! Ко мне опять притаскивались Нинель Дурнева и Айседорка! Прятаться от них в кухне было бесполезно. Они взяли меня, что называется, тепленького.
– И что?
– Да ничего. Пришлось учить их полоскать горло французским коньяком. Вначале так «гуль-гуль», а потом быстро «гуль-гуль-гуль». Просто цирк! У нас вся кухня сбежалась смотреть.
– А так можно? Полоскать горло коньяком? – усомнилась Зозо.
Эдя уставился на сестру с явным намерением испепелить ее взглядом, но передумал и вместо этого съел из банки оливку.
– Покажи мне статью Уголовного кодекса, которая это запрещает… Кстати, Жужо, Айседорка расчувствовалась и пообещала повысить тебе зарплату, так что с тебя причитается. Вот только надо будет ей завтра sms-кой напомнить, чтобы она не забыла. Коньячные обещания не отличаются долговечностью, если наутро не устаканить их свежим напоминанием! – заявил он, метко выплевывая косточку в форточку.
Зозо умиленно захлопала ресницами.
– Что, серьезно, повысит? Эта скряга? И долго ты с ними промучился?
– А ты как думала? Почти полдня на них убил. После коньяка Нинель Дурнева захотела селедки с ананасами и цыганский хор, а Айседорка, как генеральская женушка, стала требовать артиллерийскую гильзу, чтобы пить из нее шампанское. И чтобы после каждой гильзы охранник бабахал из газового пистолета, раз миномета в «Дамских пальчиках» все равно нет. Потом они расцеловали меня в обе щеки, погрузились в «БМВ» Айседорки и уехали. Кстати, между нами, я так и не понял, кто сел за руль.
– А ты почему с ними не поехал?
– Жужу, я тебя удружу на этом самом месте вот этими натруженными руками! Я не самоубийца ездить с пьяными. И потом, у меня есть права только на велосипед.
– Брависсимо, Хаврониссимо! Ты настоящий рыцарь! А если бедная женщина попадет в аварию, не успев повысить мне зарплату? – укоризненно сказала Зозо.
Став некоторое количество лет назад Буслаевой, она всегда с удовольствием экспериментировала с Эдькиной фамилией, и аргумент: «А у тебя самой была какая?» – на нее совсем не действовал.
Даф, уплетавшая пирог с клубничным желе, не принимала участия в пикировке. За несколько дней, проведенных в доме у Мефодия, она уже привыкла к тому, что Зозо с Хавроном никогда не включают свой речевой аппарат на паузу и постоянно перемывают косточки всем знакомым и друг другу. Исключения составляют только редкие минуты, когда Эдя пыхтит с гантелями или Зозо хохочет в ванной в телефонную трубку.
Внезапно Даф подняла голову и прислушалась. Из комнаты, где остался Депресняк, ей почудился какой-то шум. Она бросилась туда. Адский котик, до того мирно глодавший железную банку, теперь с истошным мявом катался по полу, терзая что-то задними лапами. Что-то абсолютно не сопротивляющееся и апатичное.
– Депресняк, остынь! Кыш, брысь, фу! – закричала Даф, мешая все в одну кучу.
Схватив кота за ошейник, Даф с немалым трудом оттащила его в сторону. Депресняк шипел и вырывался у нее из рук.
По полу удрученно каталась большая голова, мягкая и лысая. Когти Депресняка прочертили на ней глубокие борозды. Крови не было. Похоже было, что внутри голова сделана из плохо пропеченного теста или из чего-то подобного. Как голова оказалась в квартире, Даф не представляла.
Голова подкатилась к ногам Дафны и остановилась. Один ее глаз смотрел в пол, другой, с вывернутым веком, – в потолок.
Губы головы зашевелились:
– Мефодий? Тебя послал Мефодий? Это он тебя сделал и оживил?
Голова не отвечала. Лишь вывернутое веко подрагивало.
Даф попыталась настроиться на Мефодия и ощутить его телепатически – она это умела, в конце концов, именно она была его хранителем в лопухоидном мире, а кто как не хранители имеют право проникать во
Даф нервничала, и связь все время прерывалась. Она сумела только уяснить, что в данный момент Мефодий тоже несется куда-то. Перед его глазами прыгают дома и проносятся, рассыпаясь горохом, чьи-то удивленные лица. Он запыхался, устал и не то догонял кого-то, не то от кого-то убегал.
Голова выкатилась в коридор и оттуда, через распахнувшуюся мистическим образом входную дверь, на лестницу. Даф едва успела схватить рюкзачок с флейтой и зажать под мышкой вырывающегося Депресняка. Ну а дальше… дальше ей ничего не оставалось, как кинуться за головой.
Голова резво прыгала по ступенькам, не жалея ни лба, ни носа. На поворотах ее большие дряблые уши звякали о перила. У Даф с ее хорошим музыкальным слухом и сложным ассоциативным рядом этот неприятный дребезжащий звук пробуждал в памяти запах склизкого минтая, который приклеивается к сковороде, и она морщилась.
Заросшие кожей веки косились на Даф, проверяли, на месте ли она, и голова вновь начинала свои футбольные прыжки. Депресняк рвался расправиться с ней, выкручивался из рук и едва не придушил себя ошейником.
Мягкая голова бодро катилась по асфальту Большой Дмитровки. Она то мелькала в толпе, то оказывалась на проезжей части, где отважно лавировала между машинами. Пару раз мягкой голове не везло, и автомобили отбрасывали ее на тротуар. Все с тем же сонливо-дебильным выражением голова ударялась о стены, разбивала витрины, окна, фонари и, отпрыгивая, вновь восстанавливала форму. Случалось, она налетала на прохожих и сбивала их с ног. Изумленные лопухоиды озирались, не понимая, что их опрокинуло. Кроме Мефодия, голову никто больше не видел.
Буслаев бежал. Лавировал в толпе. То прижимался к стенам, то выскакивал на дорогу, огибая множество лопухоидов, которые с пингвиньей важностью двигались из невнятного пункта А в другой, еще более невнятный пункт В.
У доброй трети из них отсутствовали эйдосы. Это Мефодий, у которого при появлении головы включилось
