Светлые крылья для темного стража

меч присмирел.

«Я для нее неудачник, отказавшийся от трона. Неуравновешенный молодой человек с острой железкой!» – подумал Меф.

Прасковья звякнула браслетами.

– Сражатьсяя не буду. Я заберу эйдос и пергамент после. А пока посмотрю, кто из двух лишенных дарха возьмет верх. Просто из любопытства, – вновь произнес Ромасюсик чужим сдавленным голосом.

Мефа ответ не удовлетворил. В конце концов ложь выдумал не свет. И измену не свет. И убийство. Кто поручится, что они с Дафной могут доверять Прасковье и Ромасюсику? Что ночью им в горло не вонзится кинжал, или в чай, протянутый с милой улыбкой, ненароком не окунут палец с ядом под ногтем?

– Поклянись, что вы не попытаетесь причинить нам вред ни одним из возможных способов! Если я не услышу клятву – обещаю, что буду сражаться с вами прямо сейчас, в этот час и в эту минуту! – потребовал он.

Прасковья пожала плечами.

– Клянусь соблюдать нейтралитет до тех пор, пока кто-либо из вас не прикончит другого! Или вы Спуриуса, или он вас, – прохрипел шоколадный юноша.

Меф поморщился. За кого Прасковья, интересно, его принимает?

– Это не клятва! – сказал он.

– Ну хорошо… Клянусь светом и мраком! Если я солгу, пусть вода, которую я пью, станет раскаленным стеклом, а глаза вытекут через рот. Пусть не будет мне покоя ни в Тартаре, ни в мире людей, ни где-либо еще! – произнес Ромасюсик голосом картонного зомби.

Его выпученные глаза смотрели пусто и бездумно.

Убедившись, что клятва прозвучала полностью, Меф удовлетворенно кивнул и позволил мечу исчезнуть из руки. Теперь Прасковья хотя бы не нападет сама, что, разумеется, не помешает ей навести «мальчиков Лигула» или сделать другую, косвенную и неоговоренную в клятве гадость. Да и Ромасюсика, если разобраться, клятва никак не затронула. Ну ничего. За Ромасюсиком они присмотрят.

Дафна сняла рюкзачок с флейтой и бросила его к окну, где уже лежал скатанный рулоном матрас. Затем она подула на чемодан и шепотом произнесла «Mens agitat molem», вернув ему нормальный размер.

Прасковья бросила на чемодан настороженный взгляд. Должно быть, ощутила его «светлое» происхождение.

– Подвинься, пожалуйста! Я хочу сесть! – попросила Дафна, которой мешали вытянутые ноги Прасковьи.

Наследница мрака в ответ одарила ее улыбкой Снежной королевы. Бутылка с минералкой, которую выставил на стол хлопотливый Ромасюсик, раздулась и медленно завалилась набок. Меф увидел, что внутри лед.

* * *

В восемь двадцать шесть поезд Москва – Симферополь, проходящий через Джанкой, дернулся в первый раз. В восемь двадцать восемь во второй раз. В восемь тридцать, наконец, осознал, что ехать все же придется и тронулся, постепенно набирая ход. Железнодорожное расписание вошло в соприкосновение с жизнью, и жизнь в очередной раз перебодала его медным лбом.

Потянулась Москва. Меф без церемоний шуганул Ромасюсика и передвинулся ближе к окну. Оперся локтями о столик и стал смотреть. Мефу казалось, будто железная дорога намеренно прокладывается в городах по самым скучным и тоскливым местам. Хотя, если вспомнить, когда возникли рельсы и когда Москва сделалась городом-исполином, становится ясно, что это не рельсы ищут скучные места, а сами скучные места сползаются к рельсам со всех сторон. Склады, будки, заводы из года в год из последних сил подползают к железной дороге, чтобы навеки окостенеть рядом с ней.

МКАД Меф проворонил, и Подмосковье угадал лишь по платформам дачных станций. Здесь, в Подмосковье, гаражи сменились крытыми рынками и новыми пузатыми ангарами, возле которых в разлинованных асфальтовых клетках аккуратными игрушечными машинками стояли трейлера.

Поезд, поначалу тащившийся лениво, неохотно, теперь все набирал ход. Последний вагон болтался на рельсах, пытаясь высоко подпрыгнуть. Он был точно мамонт, возомнивший себя кузнечиком. Однако суровые материальные законы одергивали его и тянули вниз.

Неожиданно шпалы запели на непривычной, высокой ноте. Меф и Дафна недоверчиво прислушались. Пел совершенно точно поезд, причем пел мелодично, словно механическая душа его рвалась из гудящих недр.

Собирая билеты, по купе прошла проводница. Это была не «тетя Оксана», а другая – немолодая и хмурая женщина. Вместе с билетами она собирала и деньги на белье. У Мефа с Дафной белье входило в стоимость билета, у Прасковьи и Ромасюсика почему-то нет. Ромасюсик поначалу задвинул целую тираду по поводу неимущих детей, но проводница его не поддержала. Ей было все равно, поедут неимущие дети с бельем или без белья.

Тогда, пижоня, Ромасюсик достал из носка толстенную пачку денег и принялся шелестеть купюрами.

– Тока с вечера отпечатал, а уже высохли! Вот что значит теплое время года! – квохтал он.

– Не базарь, Базаров! На таможне пошутишь, – сказала хмурая проводница и, взяв за белье, ушла.

Внезапно чья-то ладонь будто невзначай легла Мефу на колено. В первую секунду Буслаев подумал, что это рука Дафны. Затем увидел браслеты на узком запястье, вздрогнул и поднял глаза на Прасковью. Загадочно улыбаясь, она смотрела в окно.

Меф испытал непонятное ему волнение. Ему хотелось и оставить руку, и сбросить ее. Эмоции заметались, как зерна в кофемолке. Пока Буслаев барахтался в этих глупых силках, Даф случайно наклонилась, чтобы выудить из-под столика кота, и первое, на что упал ее взгляд, была рука Прасковьи на колене у Мефа. Рука лежала на нем небрежно, по-хозяйски и, видимо, довольно давно. Так, во всяком случае, показалось Дафне.

Вспыхнув, Даф вскочила. Прасковья, играя бровями, перестала созерцать подмосковные ангары и с торжеством посмотрела на Дафну.

– Цто цлуцилось с нацей девоцкой? – пакостно сюсюкнул Ромасюсик.

Каждую секунду у него обнаруживались все новые речевые дефекты.

– Ничего! Пойду узнаю, есть ли чай, – сказала Даф, захлопывая за собой дверь.

Уже в коридоре, вспомнив растерянное лицо Мефа, Дафна поняла, что поступила поспешно и глупо, выставив себя ревнивой дурой.

«Она специально хотела нас поссорить. Хочет, чтобы я ревновала и злилась. Если ей удастся впрыснуть яд сомнения – полдела уже сделано. До Джанкоя мы живыми не доберемся», – сказала себе Даф.

Она заставила себя успокоиться и, вспомнив, что сказала Ромасюсику, отправилась за чаем. Поезд трясло на стыках. Приходилось придерживаться за поручни. У купе проводников стояла грустная старушка. В подстаканнике, который она держала, прыгал и звенел ложечкой стакан.

– Вы тоже за кипятком? – вежливо спросила Даф.

Старушка виновато улыбнулась.

– Я выросла за полярным кругом, где шесть месяцев ночь. Мне всю жизнь хотелось увидеть море, – сказала она.

От ее лучистых добрых глаз разбегались морщины. Даф ободряюще улыбнулась старушке и прошла к самовару. Самовар оказался безнадежно холодным. Поняв, что в ближайшие часы чая не предвидится, Дафна протиснулась к туалету. Ей хотелось помыть руки.

У туалета Даф натолкнулась на молодого человека студенческого вида с ежиком темных волос. На шее у него болталось полотенце. Зубная щетка была залихватски заткнута за ухо.

– Э-э… – произнесла Даф. – Вы тоже туда? Я за вами.

– Я вырос за полярным кругом, где шесть месяцев ночь. Мне всю жизнь хотелось увидеть море, – вежливо объяснил Дафне молодой человек.

Дафна натянуто улыбнулась и метнулась в тамбур. В тамбуре мрачно покуривал здоровенный детина, руки и даже шея которого были покрыты татуировкой. Даф попятилась, прикидывая, успеет ли она выхватить флейту.