Подумал: там, в сторону полночи, всегда страшно. Там живет красный червь. Еще там живет зверь келилгу.
Зверь келилгу высокий, всегда ходит с широко раскрытой пастью, а на лапах у него когти. Когда видит чюхчу или коряка, бросается. Увидев такое, чюхча или коряк, убегая, кричат зверю: «Засмейся келилгу! Я жирный, ты скоро съешь меня. Мои олени очень жирные, ты скоро съешь оленей. Засмейся!» Зверь не выдерживает таких слов и от удовольствия смеется. Пасть раскрывается так широко, что верхняя челюсть касается спины, а нижняя достигает груди. Таким образом хитрый чюхча или коряк убегает от зверя келилгу.
Чюхчи!…
Схватился за нож.
Вспомнил: сильно порубленная переносица Айги – дело чюхоч.
В детстве, когда Айга считал весь мир добрым, вот так же неожиданно увидел чюхоч, движущихся, как черная гусеница, к стойбищу. Был Айга так молод, что воины-чюхчи им даже не заинтересовались, зато заинтересовалась им чюхочья старуха. Не имея сил увести Айгу, несколько раз ударила его ножом, попав по переносице. Айга из рук чюхочьей старухи вырвался и убежал.
Чюхчи!…
Торопясь, Иван брел сквозь белесую мглу.
Решил: если встретит какой ручей, двинется к морю прямо по руслу ручья. Тропу легко потерять в густом тумане, а русло не потеряешь. Все ручьи упираются в море.
Торопился.
Но торопился теперь обдуманно.
Чюхчи – большая опасность. Увидев чюхоч, нельзя не торопиться.
Внимательно вслушивался в туман – не слышны ль близко чюхочьи голоса? Вдруг успели его заметить? Подстерегут на тропе, накинут сеть, запутают, как рыбу, потом уколят копьем.
Обрадовался редким каплям дождя.
Дождь умеет сажать туман. Дождь скоро посадит туман на землю.
Кенилля…
Чюхчи – народ строгий, всегда ходят с копьями. Вот, радуется отец-чюхча после хорошего удара, нанесенного сыном зверю, и я создал сильного сына, и я создал сильного воина! Вот вырастет сын – возьмет чужие стада, возьмет чужих женщин!
Кенилля…
3
Начавшийся дождь действительно посадил туман на камни.
Туман на глазах разваливался, как разъедаемое молью тряпье.
Отсырела тропа, потемнели каменные утесы, только горелая сопка вздымалась в небо все так же ужасно – никакой туман, никакие испарения не могли дотянуться до снежной вершины. И дохнуло вдруг на Ивана странно знакомым, широким, мощным, как бы даже соленым на вкус. С перевала сквозь темный, как стекло, воздух увидел вдали невообразимую синеву моря.
Анкан!
Большая вода.
Всей грудью вдохнул соленый запах, пристально оглядел горизонт – не видны ли где гребешки островов? Но островов не увидел, все тонуло в бесконечности, в синеве. А сама синева была такая большая, что вмещала в себя сразу всех толстых китов, сразу всех рыб, все подводные растения, все россыпи хрупких ракушек. Синева пахла илом и солью, пахло тинной бабушкой, пахло пеной и бабами-пужанками, кутающимися в морскую траву.
А берег внизу был опоясан белой полоской пены…
А на тропе, ведущей к берегу, снова увидел чюхоч – живую черную гусеницу, ощетинившуюся копьями. Черная гусеница смело ползла вниз – к нымыланским балаганам. Правда, балаганы тоже казались странными. Они были кривые, будто их ставили в большой спешке, и какое-то борошнишко валялось в траве. И там же беспорядочно перемещались с места на место некоторые отдельные олешки и отдельные люди…
Иван внимательно осмотрел берег.
Что-то не понравилось ему в каменных очертаниях, в его обломах, но никак не мог понять – что? Вот валуны, песок… Вот снова развалы камня… Перепутанные валы морской травы, озерца, лужи… Все выглядело так, будто скалы и бухточки почистили и помыли, а потом основательно прополоскали ливнем, вода не вся успела стечь в море…
Обернувшись, снова увидел черных чюхочьих воинов.
Сразу забыл про тайны берега – чюхчи страшней.
Отметил про себя: смело идут, твердо. И знают, куда идут. Выбрали не самую короткую тропу, зато выйдут к нымыланским балаганам скрытно, с неожиданной стороны. Снизу чюхоч совсем не видно. Вот и идут смело.
Лингульх!
Выругавшись, пожалел, что нет рядом неукротимого маиора, полного врожденного мужества, и нет рядом рыжего Похабина с пищалью. Значит, решил, скрываться от чюхоч нет смысла. Отсюда, подумал, быстрее, чем чюхчи, сойду на берег. Успею нымыланам дать знак.
– Хэ! – крикнул.
Так кричат псам, поворачивая упряжку.
Иван хотел крикнуть громко. Так громко, чтобы нымыланы услышали его голос, но почему-то громко у него не получилось. Щуря воспаленные от бессонницы глаза, торопливо бежал вниз к балаганам, хрипло вскрикивал на бегу:
– Хэ!
Хотел, чтобы Айга и Кенилля издали узнали его.
Хотел, чтобы Кенилля или Айга с гордостью сказали родимцам: «А вот бежит брыхтатын. Вот бежит огненный человек. Вот бежит Аймаклау, чтобы спасти нас». Сильно хотел, чтобы нымыланы услышали его. Бежал, вскрикивая:
– Хэ!
Глава VII. Статки в море
1
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … какой-то не такой берег.
Похабин озирался в недоумении.
Лодку они бросили давно, последние несколько часов шли пешком и, спустившись на берег, чего-то не поняли.
Все было знакомым, и вот все как-то не так.
А, может, такими они всегда и были, эти берега? Замыты песком, забросаны плавником и ракушками, забрызганы стеклом медуз, беспорядочно завалены морской травой.
Ага, морская трава!…
Обычно подводная морская трава выбрасывается на берег длинными узкими валами, как ее выносит прибой. А здесь диковинный беспорядок, будто морскую траву неведомые крестьяне вилами растаскали, бросили подсушить, а она наоборот промокла.
И бревно торчит над головами.
Высоко над головами торчит из расщелины мокрое бревно.
Действительно высоко – три человека встанут друг другу на плечи, и не достанут. К тому же, расщепилось от удара. Кто с такой силой и так высоко бревно швырнул? И мертвая нерпушка на песке – об камни ее разбило. Одинокий линяющий песец жадно вытанцовывает над нерпушкой. А волны в море – в изломах, дикие. Вода то зелена в прогибах, то совсем прозрачна, то мутно выбрасывается на каменистый берег, исходит желтоватой несвежей пеной, шипит, потом откатывается обратно, будто не принимает ее земля.
И снова морщится море.
Вспучивается, а потом проваливается от собственной тяжести.
Анкан. Большая вода. Берега крутые.
Поднимались, давили ногами хрупкие раковины – мышиные байдары, как считают дикующие. Папоротник по склону редок, желт, часто обломан, вывернут с корнями, а тот, что еще торчит – совсем измочален, склонен к земле, будто тянули его из земли бабы-пужанки.
Только зачем бабам-пужанкам папоротник?
– Волной тянуло, – объяснил, подумав, Похабин. Не нравилось ему на берегу. – Похоже, волна высоко взбегала. Так высоко, что весь берег объяла. Вон куда выбросило бревно.
Вздохнул. Ну, правда, что за мир? Ракушки белые, морская трава… Краб в камнях дразнится, помавает клешнями… Медузы…
А мыс Атвалык оказался крутым мысом.
Еще издали увидели, как входит мыс острием, как нож, в море, тонет в мутной пене. Со слов Айги помнили, что коли взойти на мыс, то внизу откроются полуземлянки и балаганы. Совсем хорошее место выбрали родимцы Айги: с востока подходы закрыты морем, с запада отрезают путь скалы, отроги горелой сопки, и с полночи – скалы, а с полдня в общем никто не страшен, чюхчи и коряки приходят не с полдня.
– Под фортецию чувств… – начал было маиор, но Похабин осторожно прервал:
– Давай, маиор, посторожимся. Не надо нам быть на виду. Надо посмотреть с мыса, с нымыланами ль барин?
Еще быстрей, не скользя и не оступаясь, двинулись по крутому склону, отмечая опытным глазом непонятное. Например, плавник, выброшенный на скалы. Люди не потащат так высоко плавник, ни к чему им это, да и сил никаких не хватит. Значит, выбросило волной.
– Не бывает таких больших волн… – Похабин подозрительно огляделся.
Длинные лужи на берегу, целые озера… Неопрятными грудами, набросанными как попало, наваляна подводная морская трава… Столько травы за одну ночь не натаскают даже бабы-пужанки… А вон линяющий песец танцует над дохлой нерпушкой, распустил кишки морскому зверю… Этот зверь сам издох? Или
