разбился о скалы?…
Чайки над водой.
Вода у берега страшная, взбаламученная.
Чувствуется, что не малая глубина, а вода все равно мутная, взбаламученная. А чайки белые, крупные, сильно жалобятся. Их крик пронзителен, отдается в ушах. Море вдали, где зеленое, тяжкое, а где совсем стеклянное в ледяной голубизне, и ходит круто, совсем успокаиваться не хочет. Холодом, силой несет от страшной воды. Вздувается, крутится.
Далеко зашли, привычно удивился маиор.
На каменной террасе, плоско по камням выложенной мхами, некрасиво торчали кусты шиповника. Листья, ягоды – все безжалостно оборвано. Обычно так не поступают ни люди, ни медведи.
Присели на корточки под кустами.
Верх горелой сопки, снегами мощно ушедшей в небо, вновь окутало белыми испарениями. Рассматривая бревно, заброшенное в скальную расщелину, Похабин покачал головой:
– Загадочно попало туда бревно…
А маиор уже догадался.
Неукротимый маиор Саплин много думал о природе вещей. На острове Симусир нашлось у него время и для этого. Бревно на скалы вбросило большой волной, объяснил он Похабину. Иногда тут землю так изнутри трясет, что поднимается на море волна, которая выше берега во много раз. Если от такой волны не убежать, она убьет, всех смоет. Перед такой волной ничто не может устоять. Ему, неукротимому маиору, мохнатые рассказывали на Симусире: есть в море острова, на которых никто не живет. Раньше многие жили, а потом живое смыло волной. Вот и здесь, похоже, прошла такая волна.
– Наверное… – согласился Похабин. – Вон видно, внизу у нымылан сильно покосились бадаганы… А некоторые упали… Это не от волны, это, наверное, от земного трясения, но все равно… Сильно суетятся нымыланы, спасают бедное борошнишко…
С каменистой террасы, поросшей ободранным шиповником, маиор и Похабин как на ладони увидели нымыланское стойбище. Многие балаганы там действительно были испорчены. Совсем кривые, как в таких жить? А поляну перед испорченными балаганами занимали живые люди. Большая часть стояла широким кругом, внутри которого шумно скакали другие. Потрясали короткими копьями, подпрыгивали, как птицы, взметывали вверх разом ноги, крича нелепыми зверообразными голосами. Крики нымылан мешались с криками чаек. Сразу не различишь: человек кричит или птица?
– Чего это они?
– Волнуются… Подкоп ведут под фортецию чувств…
– Нас увидели? Пугают? – испугался Похабин.
– Не нас… – перекрестился маиор. – В чем-то своем справляют нужду.
– В чем?
Но теперь Похабин и сам увидел: в центре круга среди дикующих прыгали дети, шишиги-девки, бабы-простыги, всякая шелуха. Прыгали и вскрикивали особенно нелепо и очень громко, и что-то передавали из рук в руки, будто боясь потерять.
– Чего там?
– Тихо… – шепнул маиор, пожирая глазами зрелище. И предположил: – Может, Ивана зарезали?…
– Ты што?… – зашипел Похабин. – Не могут барина зарезать… Он им родимец почти… – И вдруг сбавил голос, толкнул маиора: – Слышь, шебуршит кто-то… Как бы на нас не свалился…
Упали под куст.
Голый колючий куст насквозь просвечивал, но все же укрыл Похабина и маиора. Лежали, не выпуская из виду нымылан, диковинно скачущих под кривыми балаганами. «Да это ж у них дитя! – ахнул, присмотревшись, Похабин. – Смотри, маиор, дитя у них на руках!»
– Так то ж не наше дитя, не русское.
– Я не о том. Заморят они дитя. Оно ведь совсем малое, и плохо одето. Зачем им прыгать с дитем?
– Шаманят.
– Зачем?
– Как-то слышал о таком на острову, – подумав, ответил маиор. – Мохнатые говорят, что дитя, рожденное в бурю, требует особенного внимания. Так сказать, под фортецию чувств… Без отеческой аттенции государя…
Похабин удивленно повернул голову.
Какая разница? Пусть даже рожденное в бурю, все равно дитя. Зачем шаманить? Зачем дитя малое, тщетное носить под холодным ветром?
– Если дитя в бурю родится, – неукротимо объяснил майор, – дикующие раздевают такое дитя донага, а в руки дают простую морскую раковину. Мне так рассказывали.
– Не вижу раковину, – всмотрелся Похабин.
– И не увидишь. Это мелкая раковина. Бедное дитя раздевают, носят по кругу, от души корят бога Кутху, что вот де раковина привыкла жить в соленой, не пресной воде, глупый Кутха, зачем выбрасываешь раковину на берег? Что вот де волна должна накатываться только на край берега, а ты гонишь волну, глупый Кутха, прямо на скалы! Что вот де любое малое человечье дитя обязано жить в тепле и в покое, глупый Кутха, зачем ты шумишь, зачем ты землю трясешь со страстью, зачем бурю устраиваешь?
– Тихо…
Опять затаились.
Вниз по склону с верхней терраски, удалясь сильно от балаганов, шумно сползал вниз, осыпая из-под ног камни, дикующий. Капор меховой парки поднят, не разглядишь – мужик спускается или баба? Но спускался без опаски, наверное, знал место, куда идет. И тащил узелок кожаного тряпья.
Затаились.
Помогло, что у дикующего был поднят капор – ничего не видел вокруг.
Дождавшись момента, Похабин от души дернул дикующего на себя, потом придушил рукой, заткнув рот грубой ладонью. Дикующий подергался, похрипел, потом затих. Приготовился, наверное, смерть встретить.
Откинули капор:
– Айга!…
Айга посинелый, страшный, задыхаясь, пучил на Похабина и на маиора обесцвеченные испугом глаза.
– Чего шляешься здесь? – неловко спросил Похабин.
– Сипанг… Беда… – просипел, держась за горло, Айга. – Статки в море несу…
– Какие статки?
Айга печально просипел:
– Кенилля…
– Почему Кенилля? – не понял Похабин. – Почему беда? Куда несешь статки Кенилля?
– К воде несу. Хочу разметать статки в море. Так все нымылане делают.
– Да зачем, Айга?
– Нет Кенилля… – голос Айги прервался. – Большая беда… Нет больше Кенилля…
Объяснил, закрывая глаза руками.
Три дня назад начало трясти землю.
Сильно трясло, бог Кутха сердился, камни падали с обрывов, катились по берегу, балаганы покосились, некоторые попадали, завалились полуземлянки. Сопка, которая неподалеку, стала дергаться, как живая, потом плюнула страшным огнем и стала выпускать клубы дыма. Наверное, мертвые затопили очаг, хотят коптить большого кита. День сразу стал темным.
А потом было так.
Море испугалось шума, поднятого Кутхой, и откатилось далеко от берега. Испуганные нымылане с изумлением увидели илистое дно бухты, которого до того не видел ни один человек на свете. Известно, что не к добру видеть то, чего никто никогда не видел. Шевелились среди ослизлых валунов серые морские звезды, перепуталась с камнями темная подводная морская трава, в траве копошились крабы. Увидели: даже дерево лежит на морском дне, может, обломки погибшей апонской бусы…
Вот была вода, и не стало воды.
Камчатские собачки мохнаты, никого не охраняют, никого не боятся, всегда хотят есть. Любой человек приходи, они не будут кусаться, люди для них друзья. А если предложишь кусок рыбы, станут сильно радоваться. А тут самая разная рыба красиво трепещет в лужах, хватай любую, грызи прямо на берегу, а собачки, взвыв жалобно, бросились почему-то от моря в сторону от живой рыбы. Кто-то из нымыланов, удивившись, бросился было грести из ям трепещущую рыбу, да крикнули умные старики:
– Хех! В гору!
И побежали нымыланы в гору.
Как-то враз поняли, что морская вода не насовсем отошла, скоро вернется. А когда вернется, то доброй не будет. Взмутят ее морские бабы-пужанки, сама тинная бабушка отомстит за то, что многие люди вдруг увидели ее неприбранный подводный дом – дно морское, и рыб беспомощных. Разъяренная тинная бабушка все снесет.
Когда взбежали на гору, недосчитались Кенилля.
Всех детей сообща несли, стариков, баб слабых вели под руки, никого не потеряли, а Кенилля потеряли. Он, Айга, хотел побежать навстречу ревущей, вставшей на горизонте стене воде, только родимцы удержали.
Страшно было на мысу Атвалык!
Ветер с моря бьет, сбивает с ног, воют перепуганные собачки, рыдают младенцы, а снизу, с берега, несется ужасный шум – может, из-под земли, может, из- под моря. Вода давно опомнилась, вернулась сердитая, одним ударом смела камни с земли, изломала нижний лес, выкинула бревна на скалы. Такого ни один
