говорить! – довершила за него Этта. Выпятила живот и принялась с идиотской улыбкой гладить его. – Так, что ли?
И снова хмуро уставилась на Уинтроу.
– Ну… примерно, – выдавил он.
Виновато потер подбородок и приготовился в полной мере изведать ее ярость.
Но вместо того, чтобы обложить его последними словами, Этта вдруг рассмеялась.
– Ох, Уинтроу, какой же ты еще, в сущности, мальчик, – вырвалось у нее. И проговорила она это с таким теплом и любовью, что он озадаченно вскинул глаза. – Да-да, это я о тебе, – сказала она, заметив его недоумевающий взгляд. – Если хочешь знать… ты же весь зеленый ходишь от ревности с тех самых пор, как я тебе рассказала. Ну прямо как будто я твоя мамка, готовая дать тебе отставку ради нового малыша! – И она тряхнула головой, а Уинтроу спросил себя, уж не доставляла ли ей удовольствие его столь очевидная ревность. – Честно говоря, – продолжала она, – я иной раз тихо со смеху помирала, глядя на вас с Кеннитом. У вас иной раз ну прямо на рожах было написано, что вы – такие же двое дураков, как вообще все мужики. Он – с его чопорной холодностью и якобы мужественным нежеланием сознаться в самомалейшей слабости и нужде. А ты – с этим твоим трогательным щенячьим взглядом, выпрашивающим хотя бы кроху внимания. И, знаешь, это последнее до того льстило мне, оказывается!.. Я сама даже не замечала, пока ты не прекратил этим заниматься… – Этта подалась к нему и продолжала: – Слушай, давай разговаривай и беседуй со мной, как прежде, а? Я же нисколько не переменилась, я все та же, честное слово! Ну да, там, во мне, ребеночек подрастает, ну и что с того? Это ведь не сумасшествие и не болезнь. С какой стати шарахаться от меня?
Язык Уинтроу поспел вперед головы.
– Похоже, – сказал он, – у Кеннита теперь будет все. Живой корабль. Ты. И еще сын. А у меня не останется совсем ничего. И вы все будете вместе. А я – где-то там, в сторонке!
Этта ошарашенно молчала некоторое время. Потом выговорила:
– А ты хотел бы, чтобы все принадлежало тебе? Корабль, я и ребенок?
И было нечто такое в ее голосе, отчего его сердце понеслось вскачь. Она что, не отказалась бы, чтобы он ее возжелал? Неужели в ее сердце таилась для него толика теплоты? Сказать об этом вслух? И получить по заслугам? Да, но если ему все равно предстояло все потерять, почему бы и не выговориться? Даже если Этта и отлучит его от себя на веки вечные, все равно она будет знать.
– Да, – сказал он. – Я хочу корабль, потому что он некогда был моим. И с ним и тебя, и сына, потому что… – На этом мужество изменило ему. – Потому что хочу, и все, – закончил он неуклюже. И посмотрел на нее. Вероятно, теми самыми трогательно-огромными щенячьими глазами, над которыми она только что потешалась. Уинтроу ругательски обругал себя, но что он мог тут поделать?
– Ну ты даешь, Уинтроу. – Этта покачала головой и отвела глаза. – Как все же ты еще молод.
Он уязвленно ответил:
– Я все равно ближе к тебе по возрасту, чем он!
– Да не в годах дело, – улыбнулась она.
– Я без конца все «юный» и «маленький» только оттого, что Кеннит на этом настаивает, – парировал Уинтроу. – Да и ты притворяешься, будто веришь в это! А я не дитя, Этта. Не маменькин сынок и не улитка в монастырской раковине. Был когда-то, но очень давно! Год на корабле вроде этого из любого мальчишки сделает мужчину. Ладно, а как прикажете мне быть мужчиной, когда никто не разрешает им стать?
– Мужеством не обзаводятся с чьего-то позволения, – наставительным тоном сообщила ему Этта. – Мужество, знаешь ли, просто берут. Тогда с ним и другие начинают считаться.
И она потянулась к своему вышиванию.
Уинтроу поднялся с кресла. Он был в отчаянии, и отчаяние грозило перейти в ярость. Она что, думала отделаться от него с помощью парочки плоских истин?
– Берут, значит, мужество. Ясно…
Этта изумленно вскинула глаза, и тогда Уинтроу двумя пальцами поддел ее подбородок, заставляя поднять лицо. Нет, не будет он ни о чем думать. Хватит этих дурацких размышлений, он от них устал! Он наклонился и поцеловал ее, изо всех сил надеясь, что сумеет достойно справиться с этим. Но когда их губы соприкоснулись, он забыл о своих потугах. Осталось лишь это немыслимое ощущение близости.
Этта отшатнулась и прикрыла рукой рот. Она глотала воздух, глаза у нее были круглые. В следующий миг зрачки вспыхнули гневом.
– Это так ты свое мужество вздумал доказывать? Предавая Кеннита? Человека, который тебе сделал столько добра?
– Никто никого не предавал, Этта. И вообще Кеннит тут ни при чем. Просто мне хочется, чтобы между нами кое-что было, а ничего нет как нет. – Он тяжело перевел дух. – Я лучше уйду.
– Да, – слабым голосом отвечала она. – Лучше уйди.
Он все же остановился у двери.
– Если бы ты носила моего сына, – выговорил он хрипло, – я бы самым первым об этом узнал. Тебе не пришлось бы с другим мужчиной для начала этим делиться. Ты ни на миг бы не усомнилась, что я с ума сойду от счастья и буду радостно ждать его вместе с тобой. Я бы…
– Ступай! – почти выкрикнула Этта, и он закрыл за собой дверь.
Слабое эхо, долетевшее из милого, далекого, невозвратного прошлого.
– Нет.
Ее губы шевельнулись, выдыхая слово, но своего голоса она не услышала. И ей совсем не хотелось, чтобы ее будили. В бодрствовании все равно ничего хорошего не осталось. Наоборот, она хотела – и прилагала к тому все усилия – погрузиться еще глубже, глубже сна, глубже всякого обморока. Туда, где ей больше не будет никакой заботы до своего измученного, оскверненного тела. Она тянулась в далекий сон о том, как они с Брэшеном были живы, свободны, влюблены и счастливы. Она тянулась сквозь время в то лучшее из времен, когда она любила его, сама о том не догадываясь, когда оба они трудились на палубе прекрасного корабля, а ее папа наблюдал за работой дочери и был ею доволен. И еще глубже – туда, где маленькая девочка качалась босиком на снастях, словно бесшабашная обезьянка, или спала на залитом солнцем баке рядом с дремлющим, еще не пробудившимся носовым изваянием.
Изумление Проказницы и ее готовность расстаться с жизнью привели Альтию в ужас. Уйти из жизни ей самой – это одно дело. А прекратить вместе со своей еще и жизнь своего корабля… Нет уж, увольте! Решение, твердо принятое еще недавно, поплыло и заколебалось. Она сделала беспомощную попытку отъединить свое восприятие от Проказницы. Измочаленное тело мало-помалу охватывал холод, но чем дальше она уходила от жизни, тем полнее было ее единение с кораблем.
