уже перебрался Гошка Заяц. Тоже выглядел теперь благополучным мальчиком, но Сивкиной уверенности не обрел. Смотрел на всех робкими преданными глазами и говорил шепотом.
Кстати, отец Венедикт с ребятами покинул кладбищенский дом. Ему спешно вернули все должности, и он перебрался в прежнюю казенную квартиру при духовном училище. Он аккуратно подстриг бороду и ходил в новой шелковой рясе.
Сивка и Зайчонок иногда гуляли вместе с нами. Сивка заметно льнул к Петьке. Тот обращался с ним с нарочитой сердитостью, но Сивку это не пугало.
По вечерам Петька разглядывал и вертел всякие старинные приборы в нашей комнате: медный шар с гравированными созвездиями и готическими буквами названий, астрономическую сферу, какую-то сложную штуку с латунными дисками и часовым механизмом.
– Сломаешь что-нибудь, – ворчал я.
– Не-а…
Отыскался у Эдды Андриановны и патефон – почти такой же, как наш. И пластинки. Петька часто слушал их, но мне кажется, что без прежнего интереса, рассеянно.
На третий день Петька сказал, что хочет побывать на Пристанях. Я, конечно, всполошился:
– Зачем?
Он вскинул удивленные глаза:
– Непонятно разве? Соскучился… Там же ребята наши. И вообще…
– Пошли тогда вместе.
Он зыркнул недовольно так, отчужденно:
– Тебе-то там что?
– Мне-то там ничего. Но буду опять изводиться: где ты, что с тобой?
– Ничего со мной не случится.
– А если опять облава?
– Теперь-то? После такого шума из-за "Розалины"!
– Слушай, а разве не все ребята ушли с Пристаней на "Розалину"? Ведь было же приглашение: приходите добровольно, не упустите ваше счастье…
Петька фыркнул.
Я сказал угрюмо:
– Ну да. Вольная бродячая жизнь лучше всякого комфорта. Сам себе хозяин, учиться не надо…
– Не в этом дело.
– А в чем?
– Не верят потому что…
– Вот ты возьми и объясни им…
– Как же я объясню, если ты меня не пускаешь?
"Не пускаешь"! Я чувствовал: если не пустить, он уйдет без разрешения. Опять он сделался колючий и словно загородился глухой дверцей.
Чтобы смягчить спор, я спросил небрежно:
– А правду отец Венедикт говорил, что у вас там целая организация?
Петька оттопырил губу:
– Какая организация… Была бы она, могли бы тогда чего-нибудь добиться. А то ведь на "Розалине" никто пикнуть не смел… Ну что могут сделать пацаны против полиции и правительства с пушками? – это он так по-взрослому выдал, устало. Горько.
– А… что бы вы хотели сделать?
– В том-то и дело, что никто ничего не хотел. И не хочет. Об одном только договорились: никогда не ссориться, маленьких не обижать и не приставать ни к каким ребятам… Это для того, чтобы выжить. Иначе нас давно бы изничтожили, без такой вот… связки…
– Ну… иди, раз такая "связка". Только не гуляй там допоздна.
Он обрадовался:
– В семь часов вечера – как штык!
И правда вернулся точно. Однако это утешения мне не принесло. Я принюхался.
– Дитя мое! Что за подозрительный запах от тебя исходит?
– Куртка дымом пропиталась, у костра сидели.
– А пасть твоя пропиталась табаком… Нет, ты не отворачивайся!
Петька не стал отпираться:
– Я маленько. Это такой… обычай. Вроде как трубка мира, символически.
– А если я тебе сейчас надаю по шее? И не символически, а всерьез!
Он дурашливо надул губы:
– Я больше не буду…
– Не ломайся!
– Ну, я правда не буду. Честное слово.
– Конечно, не будешь! Потому что ни на какие Пристаня? больше ни ногой!
Петька не стал спорить. Завел патефон и поставил пластинку с песней "Я на подвиг тебя провожала…". Это из давнего-давнего фильма "Остров сокровищ". Намек какой-то, что ли?
Весь вечер Петька молчал, а утром объявил, что опять собирается на Пристаня?. Причем на этот раз вместе с Кысом. По этому четвероногому там, видите ли, соскучилась маленькая Дайка.
Я, разумеется, на дыбы:
– Никаких Пристаней, никаких Даек!
– Ну, Пит…
– Я сказал!
Тогда он ощетинился, как никогда раньше. Скинул с плеча куртку, расставил ноги, сощурил мокрые глаза:
– А какое ты имеешь право запрещать?!
– Выходит, не имею? Ну… тогда иди к… этой шпане! Хоть на всю жизнь!
Петька зазвеневшим голосом крикнул:
– А что ты знаешь про них?! Ты же… ничего! А я там целое лето жил! Что ты знаешь про Китайца? Шпана, да? А он меня все это время поил-кормил! Как своего! А ребята? Я бы без них подох! Что ты знаешь про Витьку Чижа или Скрипача?! Они для меня свежую малину воровали на рынке, когда я от кашля помирал! Или, думаешь, они глупые? Да они, может, не меньше тебя разбираются во всяком таком… и в многомерных пространствах, и в бессмертии души!.. И ни про кого не говорят, что шпана…
Он был прав. Ничего я толком не знал ни о жизни его на Пристанях, ни о друзьях его там. А ведь с ними он прожил, пожалуй, не меньше, чем со мной…
И я наконец увидел, что он – не мой Петька. Незнакомый. Даже внешне уже не тот, не прежний. Выросший, тощий, угловатый. Клочковато-заросший, с длинной напрягшейся шеей. С непримиримым взглядом. И ощущение новой потери вмиг опустошило меня. Я сказал с тоскливым равнодушием:
– Да иди ты куда хочешь…
Он сразу обмяк:
– Пит, я в семь вернусь…
– Можешь хоть совсем не возвращаться… – Это я будто в яму шагнул. Удержаться не смог.
– Нет, я приду в семь. Пит…
– Иди…
День я провел, не выходя из дома. В бессмысленном ничегонеделании. Сидел у стола, качал щелкающий маятник непонятного прибора. Эдда, что-то почуяв, не тревожила меня. Время, как ни странно, прошло довольно быстро. Петька вернулся раньше срока, в начале седьмого.
– Видишь, я не опоздал.
– Ну и хорошо… Обед на кухне, Эдда Андриановна покажет.
– Пит, ну не злись…
– Я не злюсь, – объяснил я искренне. – Только… не знаю. Все как-то не так.
– Пит, я завтра никуда не пойду.
