Но ничего не оставалось, как идти на огонёк. Вскоре мы оказались перед вполне современным павильоном-стекляшкой с броской вывеской:
И пониже:
— То, что надо, — обрадовалась Петрова, — «всевидящая, всезнающая»… Вот и спросим про Тайну.
— Балда, это ж его, рогатого, бабушка. «У чьёй-то бабушки» — ха! Это он нарочно переделал, чтоб не догадались.
Тут из салона вышла девушка с зелёными волосами, похожая на маму Сидорова из нашего класса. Вообще-то сидоровская мама — блондинка, но голову моет синими чернилами, из-за чего они становятся почему-то зелёными. Сидоровский папа ворчит, что это вызов общественному мнению и его из-за этих водорослей в загранкомандировку не пускают. А сидоровская мама отвечала, что у неё нет времени часами сидеть в парикмахерской вместо того, чтобы готовить семейству Сидоровых завтраки, обеды и ужины, что она от домашних забот поседела, но седой ходить не намерена, этого сидоровский папа не дождётся. Так что уж пусть потерпит её зелёную. А на его загранкомандировки ей плевать — там стриптиз да синтетика.
— Ой, кого я вижу! — заворковала зеленоволосая, — Петрову с Качалкиным! Пионерчики вы мои. Будьте готовы!
— Всегда готовы!отозвались мы хором, — Нам бы эту, как её…
— Чьёйтову бабушку? Так вот она, перед вами, просто хорошо сохранилась. Для этого надо никогда не есть, не спать и на всё плевать.
Бабушка сказала, что спрашивать нам её ни о чём не надо — она будет сразу отвечать, потому что всё про нас знает, всё видит и всё может. И если мы ей не верим, то, пожалуйста, исполнит в виде доказательства любое наше желание.
Только я собрался попросить её немедленно вернуть нам Тайну, как Петрова вдруг как ляпнет:
— Хочу быть красавицей.
Я зашипел, чтоб она не мучилась дурью, что она, конечно, не Василиса Прекрасная, но нос и глаза на месте, бывает в сто раз хуже, и вообще не во внешности дело, нечего про всякие глупости думать в сказочном измерении. Но Чьёйтова бабушка сказала, что Петрова права, что лишь в сказке можно из обыкновенной девчонки сделать красавицу, но в петровском заказе не хватает точности, потому что понятие красоты относительно. Одни находят красивыми светлые волосы, другие — тёмные, третьи — вообще бреются наголо. Одни специально худеют и отбеливаются, другие — загорают и кольца в носу носят. Вон даже классическая красота Венеры Милосской…
— Ну её, Венеру, сказала Петрова, — Она толстая и без рук. Хочу как Стакашкина из шестого «А».
Ничего не скажешь — Стакашкина из шестого «А» — настоящая красавица, это всем известно. Но я часто слышал, как Петрова говорила, что ей лично Стакашкина не капельки не нравится. Что она воображала, кривляка и всё такое.
А тут, откуда ни возьмись, появилась сама Стакашкина. Румяная, синеглазая и ужасно красивая. Почему-то тоже в утёсовской шляпе, которая, впрочем, ей даже шла.
— Привет, Стакашкина, — сказал я, — Только тебя здесь не хватало.
— Сам ты Стакашкина. Что, не узнал? Нельзя ли зеркальце?
— Дело в шляпе, — замурлыкала Чьёйтова бабушка, — И дело в шляпе, и тело в шляпе. Зеркало в студию!
Тут я понял — это она Петрову так здорово превратила, потому что самой Петровой нигде не было. Перед Петровой-Стакашкиной возникло целое зеркальное трюмо. Трёхстворчатое.
— Ой! — пискнула она, — Это же не я, это Стакашкина!
— Это ты, — возразила Чьёйтова бабушка, — Ты — как Стакашкина. Заказ выполнен в точном соответствии с желанием клиента. С фирмы взятки гладки.
— Как же я, если глаза не мои! И нос не мой, и губы…А ресницы у меня лучше были, длиннее…А где моя родинка?
— Ну, знаешь, если б твои глаза, да нос, да родинку, то причём тут Стакашкина? Исполнено тютелька в тютельку. Слово не воробей…
— Я хотела, чтобы я, а не Стакашкина…Чтобы просто я, как Стакашкина, — всхлипнула Петрова- Стакашкина.
— Этого даже Чьёйтова бабушка не может, — сказала зеленоволосая. — Это за пределами невозможного, нонсенс. Каждое лицо имеет свою неповторимую индивидуальность. Фирма веников не вяжет.
— Хочу обратно! — заревела Петрова, — Хочу мою индивидуальность!
— Правда, как же ей теперь? — вступился я, — Две Стакашкиных! Не может ведь она каждому объяснять, что она не Стакашкина, а просто как Стакашкина.
Петрова-Стакашкина ещё пуще заревела.
— Вот что, — сказал я, — Превращайте её назад, и пусть это будет моим желанием.
Вскоре у меня на плече всхлипывала глупая Петрова. С женщинами всегда так, не зря их моряки не берут в плавание.
— Ай-яй-яй, — покачала зеленоволосой головой Бабушка, — А ведь хотел узнать про Тайну…Целую минуту потеряли, а значит, год. Что посеешь, то и пожнёшь. А всё потому, что не верили, что я всезнающая и всемогущая. Теперь, надеюсь, верите?
Петрова испуганно закивала, всё ещё всхлипывая.
— И что я несу вам добро…
— Не верим, — огрызнулся я.
— Ну и правильно, — не обиделась Чьёйтова бабушка, — Доверяй, но проверяй. Внимание, товарищи пионеры, аттракцион неслыханной щедрости. Подарю-ка я вам своего Волка, Которого Сколько ни Корми, Он Всё в Лес Смотрит.
— Спасибо, конечно, но нам только волка не хватало.
— Ох, Качалкин, не видишь ты дальше своего носа. Будете Волка кормить, он будет всегда в лес смотреть, а вы держите его всегда на привязи и идите себе в направлении волчьего взгляда. Так до Леса и доберётесь.
— Не нужен нам никакой лес, нам Тайна нужна.
— Так она же в лесу и зарыта, ваша Тайна! Ой, я, кажется, проболталсь, Плохиш велел никому не сказывать. Продал Тайну буржуинам за бочку варенья и корзину печенья, но товар этот у нас на Куличках, сами понимаете, никому не нужен. Вот и зарыл её в лесу, подальше да поглубже. А мне велел помалкивать. Хоть бы баночку варенья за молчание отлил, сто граммов печенья отсыпал, жадина-говядина! Я ещё подумала: «Ну и не отливай, ну и не отсыпай, вот возьму да проболтаюсь Петровой с Качалкиным, где ты Тайну прячешь». Вижу, — не верите вы мне, товарищи. Да провалиться на этом месте — не вру! Видите, не провалилась. А сейчас вот совру эксперимента ради. Только вы меня крепче держите.
— Дюжина равна тринадцати, чтоб мне провалиться!
Земля под нами заходила ходуном, так что мы сами едва устояли, и заорали, что ей верим, что дюжина, конечно же, равна двенадцати и чтоб она показала скорей своего Волка, если на то пошло, потому что нам некогда! Если он, конечно, в наморднике.
Но Волк оказался совсем нестрашным. Он лежал в прихожей на коврике, положив голову на лапы, и тяжко вздыхал, глядя в левый угол.
— Это он в Лес смотрит, — пояснила Бабушка, — Как наестся, так и смотрит, о свободе тоскует. Интеллигент! А не то он вас самих сожрёт — до Леса не доберётесь. Ладно, уж выручу вас на первых
