порах…
Тут Чьёйтова бабушка так классно свистнула в два пальца, что я обомлел. Так свистеть у нас во дворе умеет только Женька из третьего корпуса, да и то под настроение. На свист со двора прилетел большой чёрный ворон, сел Бабушке на плечо и прокаркал:
— Лес р-рубят — щепки летят! Чем дальше в лес — тем больше др-ров!
Голос у ворона был скрипучий и противный.
— Он что, говорящий?
— Разговорчивый, — сердито буркнула Бабушка, — Чересчур разговорчивый — надоел хуже горькой редьки. Это Ворон, Который Всегда Прав. Ужасно мудрый, знает все пословицы и поговорки на свете и всегда употребляет к месту. Волк его просто обожает.
— Кар-р! Бабушка надвое сказала! На чужой р-роток не накинешь платок! Пр-равда глаза колет!..
— Слыхали? Догадался, что я его не перевариваю. Ну ничего, Волк переварит. Носись тут с ними — один правду-матку режет, другой за свободу воет, и жрут оба в три горла. А мне мемуары надо писать.
— Ах, как бы я хотела их прочесть! — сказала Петрова. А Бабушка ответила, что это, к сожалению, невозможно, поскольку опубликовать их до её смерти нельзя, но так как она, по всей вероятности, никогда не умрёт, ей одной суждено знать, какие это потрясные мемуары.
— Не бойся, я не дам тебя в обиду, — шепнул я Ворону.
— Др-руг в беде — настоящий друг! Дают бер-ри, а бьют — беги!
Чьёйтова бабушка попрощалась с нами, вытирая глаза платочком.
— Кр-рокодиловы слёзы! — обличал Ворон, — Пр-равда глаза колет! И на стар-руху бывает пр- роруха!
Ну а Волк натянул поводок и шустро побежал к лесу.
ГЛАВА 3
Шли мы, шли, потом из-за куличкек выкатилось нежаркое сказочное солнышко и стало светло. Волк остановился, перестал смотреть в лес и уставился на нас. Глаза его зажглись зелёным, шерсть встала дыбом, пасть приоткрылась и с клыков закапала слюна.
— Жрать хочет, — сказал я.
Волк кивнул и щёлкнул зубами. Петрова взвизгнула, бросила поводок и спряталась за мою спину. Как будто, если Волк меня проглотит, ей будет какой-то прок от моей спины! А Ворон захлопал крыльями и закаркал:
— Не в коня кор-рм! Волков бояться — в лес не ходить!
Волк закрыл пасть, потянул носом воздух и потрусил куда-то, волоча за собой поводок. Мы поплелись следом. Правда, не особенно спешили. Вскоре Волк скрылся из виду, а мы просто шли по следам от его лап и поводка.
Волка мы догнали, наконец, в поле под кустом. Он облизывался и тяжело вздыхал, глядя в лес погасшим печальным взглядом. Теперь он был похож на обычного домашнего Полкана. Вокруг валялись обглоданные кости и пятнистая шкура.
— Он, кажется, телёнка задрал! — прошептал я, — Смываемся, пока пастух не пришёл!
— Полундр-ра! — согласился Ворон, — Пор-ра делать ноги!
— Тише вы, — Петрова прислушалась, — Там кто-то плачет.
И пошла на звук. Я с Волком на поводке и Вороном на плече потащился следом. Волк в ту сторону не смотрел и упирался, Ворон ворчал, сказочные часы тикали. Но если уж Петровой что втемяшится…
— Лес! — запрыгала Петрова, — Там лес!
Но никакой это был не лес — просто три сосны в поле. Под ними, обхватив руками голову, сидел жалкого вида мальчик и всхлипывал. С сосен на него то и дело срывались здоровенные шишки, звонко щёлкали по макушке. Всякий раз — прямое попадание, будто кто-то специально целился.
— Эй, тебе же больно! Ты что там делаешь?
Мальчишка прохныкал, что да, очень даже больно, но выбраться он не может, потому что заблудился.
Заблудиться в трёх соснах! Это надо уметь.
Я протянул горемыке руку и выволок из этого странного плена.
— Ты что, совсем глупый? — спросила Петрова, — Вон, сплошные синяки…
Мальчик сказал, что он не глупый, а невезучий, потому что на него всегда все шишки валятся. И сосновые, и еловые, и даже новогодние, игрушечные. И что бы ни случилось — он один кругом виноват. Так его и зовут: Бедный Макар, на Которого Все Шишки Валятся. Вот теперь, пока он блуждал в трёх соснах, небось у него все телята разбрелись…
Мы с Петровой переглянулись.
— Так это твои телята?
— Наши с братом. Нам отец оставил в наследство стадо. Я телят выращиваю, пасу, кормлю, а брат мясо ест да молоко пьёт.
— Неплохо твой братец устроился. Тунеядец он у тебя и эксплуататор, вот что!
— А наш Волк его немножко раскулачил, — вставила Петрова, — Телёнка задрал.
Пастушок схватился руками за голову и опять зарыдал.
— Не горюй, айда вместе к твоему брату, пусть нас ругает.
— Вас он, может, и побоится, а все шишки всё равно мои. Ладно, я привычный, счастливого вам пути. Хоть спасибо, что из трёх сосен вытащили.
И погнал телят домой. А мы пошли, куда Волк смотрит. Идём, а самих из-за Бедного Макара совесть мучает.
Между тем румяное сказочное солнышко висело уже над самой головой. Я подумал, что здесь можно сказочно загореть и снял рубашку. Хотелось есть и пить. Петрова ныла и пилила меня, что не догадался попросить в дорогу у Чьёйтовой бабушки хотя бы бутылку воды.
Попалось нам копытце, полное водицы. Но Ворон закаркал:
— Не пей, Качалкин, пор-росёночком станешь!
Водица в копытце пахла спиртом.
Я шёл и терпел. Петрова ныла, что надо было всё-таки испытать водицу из копытца, напоить хотя бы Волка. Пусть бы стал поросёнком, даже лучше… Телят бы чужих не жрал…Только вот куда бы он смотрел?
— В хлев и смотрел бы, куда ж ещё?
Так мы переругивались, изнывая от жажды, и вдруг увидели реку. Это была настоящая сказочная речка: вода синяя, чистая, каждый камушек видно, песок золотой и серебряные ивы на берегу. Мы вдоволь напились, наплавались, нанырялись, и я поспорил с Петровой, что просижу минуту под водой.
Но на тридцать второй секунде она меня вытащила с криком, что кто-то упал в реку с обрыва. Над водой в самом деле показалась чья-то голова и снова скрылась в полном молчании. Туда-сюда. Будто поплавок, когда клюёт. Я подплыл — никого. Искал, нырял — бестолку.
А Петрова тем временем бегала по берегу и звала на помощь. Какой-то пижон, весь в белом, с тросточкой и в цилинрдре, услыхав, что кто-то утонул, прямо в белом своём костюме и белых туфлях направился в воду. Всё глубже, пока вода не накрыла его вместе с цилиндром, и пижон, таким образом, тоже исчез. С концами. Сколько мы с Петровой не таращились на реку — никого. Был один утопленник,
