свитера. Мама, конечно, сейчас волнуется – она отвечает за груз зимовщиков. И Леонтий Иванович волнуется – надолго расстается с Большой землей. И капитан Свиблов волнуется – поскорее высадить всех пассажиров и нырнуть в туман погуще, чтобы ни одна подлодка не засекла. Все волнуются. Никому в голову не приходит, что Вовка тоже волнуется. Вот юркнет за ледяные торосы, только его и видели…
Послюнив палец, выставил перед собой.
Ветер меняется, берет к северу. Значит, упадет ночью температура.
Сейчас около нуля, а ночью ударит под двадцать. Не весело прятаться в торосах без огня, но надо перетерпеть. При прижимном северном ветре капитан Свиблов ни на минуту не останется в бухте Песцовой. Побоится, что выдавит «Мирный» на береговые льды…
Высокая зеленая волна, шурша битым льдом, накатила на форштевень буксира, с размаху хлопнула по левой скуле. Буксир вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собачек в клетке сбило с ног, они, рыча, покатились по клетке. Одновременно черный дым ударил из пузатой трубы «Мирного», а мутная вода жадно облапила его брюхо – такая мутная, будто буксир, правда, зацепил винтами дно.
Вовка так и подумал: «Дно зацепили…»
А вода вольная. Солнце низкое, ничего не видно на острове.
Зато море, как на ладони. И отчетливо торчал из воды черный топляк.
Это бревно такое. От долгого плаванья один конец набух, затонул, а второй почти прямо торчит над волнующейся водой. Когда под Каниным носом Вовка такой топляк принял за перископ подводной лодки, его жестоко обсмеяли. Но топляк и сейчас ужасно напоминал перископ подводной лодки. Чтобы не думать о нем, Вовка решил: исследую весь остров! Есть, наверное, на острове всякие потаенные бухточки. Не может быть, чтобы за многие века сюда не занесло какую- нибудь старинную бутылку с запиской от терпящих бедствие. Вот будет что рассказать Кольке Милевскому!
Повеселев, он схватился за металлический поручень, собираясь одним рывком подняться на палубу, но какая-то ужасная сила, не сравнимая даже с железной хваткой боцмана Хоботило, вдруг выдернула тяжелый трап из-под ног.
«А-а-а!..» – успел выдохнуть Вовка.
И тотчас в уши, в лицо что-то жадно, огненно ахнуло.
Опалило огнем и дымом. На секунду увидел под собой грязный ледяной припай.
И сразу все погрузилось в мрачную непрошибаемую тишину какого-то совсем другого, какого-то совсем неизвестного Вовке мира.
Глава третья
ЧЕРЕП БОЦМАНА
11
Ветер то налетал порывами, то дул ровно, пронизывал насквозь, будто вентилятор крутили невдалеке. Такой мощный, что даже лежа к нему спиной, Вовка сквозь малицу и теплый свитер чувствовал ледяное дыхание.
Но встать не мог.
Сообразить не мог, почему лежит на льду, а не на деревянной палубе?
Саднило ушибленное плечо и обожженную щеку, болела ушибленная рука, но даже это не заставило бы Вовку подняться, не пройдись по его щеке что-то влажное, горячее.
– Белый… Где твоя мамка, Белый?…
Собственный голос не слушался Вовку.
«Небо… – моргал он обессилено. – Такое низкое… Белый… Упирается головой в небо… Смотрит так, будто про мамку не я, а он должен спрашивать… Зачем Белый толкается лбом?… Ну да, умный… Лезет носом в карман… У меня сухари в кармане… Хорошая у Белого память…»
Про свою память сказать такое Вовка не мог.
Одно дело, подумал, если лежу на краю Сквозной Ледниковой долины. И другое, если свалился за борт… Буксир, застопорив машины, стоит невдалеке… С мостика смотрят мама, Леонтий Иванович, капитан…
«Рукав примерз…»
Вовка с отвращением отодрал рукав малицы от пористого белого льда.
Медленно привстал, наконец, поднялся. И замер в негодовании. Ушел «Мирный»!
Совсем ушел! До самого горизонта – только широкие поясины льдов, разведенные ветром. В полыньях покачиваются лиловые мокрые околыши. Море вздыхает, играет в глазах ледяной блеск. И не тертюха плотно сбита к берегу, а настоящий тертый лед. Торчат клыки голубые. Угораздь «Мирного» пройтись бортом по таким клыкам, распорет насквозь всю обшивку.
Как меня угораздило? Почему Белый рядом?
Это каким же был удар, если клетку с собаками опрокинуло?
Вовка испуганно растирал ушибленное плечо. Край выдавленной на берег льдины, на которой он лежал, был припорошен налетом черной пыли. Внизу хлопотала, всхлипывала, поблескивала черная, как чернила, вода.
А по правую руку громоздился массив Двуглавого.
Вовка отчетливо, как-то даже неестественно отчетливо, до самых мельчайших деталей представил, что делается сейчас на палубе «Мирного». Боцман, конечно, всякими словами поносит беспутного пацана, испортившего весь рейс, а Леонтий Иванович – пса, сбежавшего вместе с Вовкой. Капитан Свиблов презрительно смотрит за борт – это, дескать, Главное Управление Гоавсевморпути навязало ему таких пассажиров. «Видите льды? – тычет пальцем. – Это не сморозь и не молодик. Это коренные льды. А у меня на борту люди и генеральный груз. Высажу на берег, сами посылайте за пацаном упряжку. Я ждать не буду.»
А мама?
Не могла мама не увидеть, что нет Вовки. Она бы по тонким льдинам добежала за ним до берега!
– Белый…
Голос прозвучал хрипло, неуверенно.
Дошло вдруг: «Это взрыв был… Щека горит… Обожгло огнем… Не топляк качался за кормой, а перископ… Мангольд или Шаар… А может, Ланге… Или Франзе… Стреляли же раньше днем… Это только так говорят, что атмосферные явления… А на самом деле… Грохот по всему морю… И военный инструктор предупреждал, чтобы прятались в туман… Не зря Хоботило ходил на цыпочках…»
Вовка с ужасом огляделся.
Где разбитые шлюпки? Где обломки деревянных надстроек, не тонущие спасательные пояса? «Ничего же нет… Только я и Белый… Значит отбился „Мирный“… Значит расчехлили матросы крупнокалиберные пулеметы, ударили по подлодке и ушли от торпед в скопления льдов… А меня потеряли… При взрыве… Стоят сейчас в бухте Песцовой, а Леонтий Иваныч собирает упряжку…»
Немного успокоившись, взглянул на хребет.
Но такие темные, такие угрюмые ползли по распадкам тучи, такими ужасными и низкими они казались, что ледяной холодок страха снова тронул его спину. Приедут за ним или нет, но пока он один… Даже рукавичек нет… Потерял… А ночью теплей не станет… «Зато мама теперь ни за какие коврижки не отправит меня в Игарку… Оставит на станции…»
А если не приедет Леонтий Иваныч?
А если капитан Свиблов увел буксир в море?
«Трус… – обругал себя Вовка, окончательно приходя в себя. – А хотел прятаться в торосах, ночь провести в снегах… Самый толстый свитер натянул… Сухарями запасся… Колька бы на моем месте не струсил…»
Тихонько позвал:
– Белый!
Но пес даже не повернул голову.
А Вовка с ужасом вдруг увидел на вздыбленной обкрошенной льдине рядом бесформенные, но ясно различимые ярко-алые пятна?
«Сурик… Сурик это… Краска, которой покрывают днища судов… – пытался успокоить себя. – Как мамонт ворочался „Мирный“, увертывался от фашистских торпед, лез сквозь льды, не разбирая дороги… Вот ушел, только льдины измазал суриком… Надо теперь самому добираться до метеостанции… Никого не надо теперь ждать… Если выйду сейчас, доберусь к вечеру…»
Думая так, он не мог оторвать глаз от ярко-алых пятен.
Почему он сразу их не увидел? Они же за километр видны!
Вовка снова окликнул пса, но Белый даже не повернул голову. Легкой трусцой, припадая на заднюю левую лапу, Белый бежал по краю округлой широкой полыньи, поскуливая, водил низко опущенным носом. И остановившись, яростно заработал передними лапами, будто нору рыл.
– Белый!
Пес не оборачивался.
Поскуливая, работал лапами.
А под унтом Вовкиным что-то неприятно хрустнуло.
Щепка, увидел он. Самая обыкновенная деревянная щепка.
«А разве щепки бывают не деревянные?…» – тупо подумал он. Ничего страшнее в жизни не находил, чем эта щепка. Поэтому и закричал: «Белый!» Но пес и не думал откликаться. Покрутился, уселся задом на лед. Поднял лобастую голову и вдруг хрипло, дико завыл.
Охнув от боли в плече, Вовка бегом припустил к полынье. Не может пес выть просто так. Что-то там есть такое, в этой проклятой полынье!
И застыл.
Замер. Остановился.
В чернильной полынье, на длинном ледяном языке, под алыми пятнами сурика, наполовину выбросившись на голубоватый этот ледяной язык, лежал человек… Знакомый человек… Бушлат черный… Кирзовые сапоги…
Боцман Хоботило.
Только голова не в меховой шапке…
