внизу у корней легли густые тени. В зеленом меркнущем небе, на высоких суках горели последние пятна солнца. Скит огорожен заборчиком. На сосне образок. Валуны, запорошенные снегом, казались сугробами. Под деревянным навесом стояла метелка. Я взял этот веничек, стал сметать с камней снег. Обнажились розовые граниты. На одном из них луночка, та, что протерта коленками Преподобного, который годами здесь стоял на молитве. Дул низовой студеный ветер. Я достал свечу, укрепил ее на камушек, запалил. Стоило мне отнять от нее ладони, как ветер задувал ее напрочь. Стоило поднести, как она разгоралась. Я был поражен этим чудом. Вдруг из темного леса на камушке слетела синица, смотрит на меня острым глазком. Я вспомнил, что к Преподобному, когда он молился, из леса сходились звери – медведи, олени. И хоть это была простая синица, лесная малая птаха, мне это показалось знамением. Я опустился на камушек, поставил колени в те самые лунки, проточенные Преподобным, и стал молиться. На молитве испытал чудесное, неведомое прежде чувство. Будто моя молитва, как крохотный ручеек, сливается с огромной, наполненной словами и песнопениями рекой, которая нервно пополняется молитвами православных людей, праведников и святых. О спасении нашей родимой святой Руси, которая деяниями, терпением и подвигами народа восстанет во Христе! Я молился, и свеча под ветром была негасимая, вечерняя синица смотрела на меня, сидя на камне. И мне открылась несказанная земля с золотыми храмами, чудными ликами, божественной природой, и во всех храмах молились, и молитвы были обращены к Богородице, которая держала над этой несказанной землей свой чудный покров. И земля эта была Россия, нетленная, горная, которую мы несем при жизни в своем сердце и которая примет нас после земного бытия!
Хлопьянов слушал слова о райской земле и знал, что находится она у Белого моря, где лежат в снегу запорошенные лодки, и темнеют баньки, и длинная над лесом заря. Они с Катей сидят у печки. Он открыл чугунную дверку, и там, среди жара, сладких дымков, лежит золотое полено. И если прищурить глаза, то угли превращаются в чудный град, в многоглавые дивные храмы. Катя положила ему руку на волосы, говорит: «Ты мой милый, любимый!»
– Вы видите, я открыл здесь маленькую часовню. Сюда приходят помолиться, испросить благословения. Просто постоять и согреться сердцем. Я уже нескольких крестил, нескольких исповедал. Один пожилой фронтовик принял у меня крещение, в холодной воде, в тазу, который мы принесли из столовой. Женщина привела мне ребенка, я и его крестил. Я освятил баррикады, все подступы, все посты охранения. Сегодня ко мне пришли жених и невеста. Просили, чтобы я их обвенчал. Он такой длинноволосый, красивый. Я слышал, как он играл на гитаре. Она, с дивной русой косой, напоминает выпускницу Бестужевских курсов, которая прямо после выпуска – на войну, санитаркой. Я обещал обвенчать их, а они обещали сделать венец из жести и обручальные жестяные колечки… Подумайте, может, и вам настало время креститься?
Хлопьянов ловил волны тепла, исходящие от священника. Почти дремал. И вдруг – как удар птичьего клюва в стекло. И внезапная ясность.
– Отец Владимир, вы можете мне обещать?
– Что вы хотите?
– Если меня не станет, позаботьтесь о Кате, о ее душе. Чтоб она без меня не пропала… Отец Владимир молча смотрел на него. Не переспрашивая, кивнул.
Он проснулся на своих составленных стульях от нестерпимого холода, от едких, как кислота, звуков, проникавших сквозь дребезжащее стекло. Эти звуки, то ли песня, то ли стенание, вошли в него как болезнь. И он понял, что болен, что у него жар, тело его отравлено ядовитыми, как токсины, проникшими в кровь звуками.
Вышел в коридор, стараясь согреться в движении. В сумраке двигались тени, разбуженные визгливой, доносящейся снаружи вибрацией. Тени попадали в свет окон, превращались в продрогших депутатов, сумрачных охранников, скрюченных журналистов.
Он спустился в вестибюль, вышел наружу. В тумане плавали палатки, колыхались размытые контуры баррикад, перемещались, не касаясь земли, баррикадники. В тумане, пронизывая его, вытягивая в длинные волокна, неслись звуки. Бессловесная, шальная, отвратительная песня, усиленная динамиком. Будто рядом, за туманом, колючей проволокой, цепью солдат размещался бордель, и там шла гульба, совершался свальный грех.
Хлопьянов прошел сквозь баррикаду, обходя горки камней и ломти асфальта, предназначенные для отражения штурма. Увидел солдатскую цепь и перед цепью – транспортер едко-желтого цвета, с громкоговорителем. Из транспортера, из резонаторов неслась эта музыка, бесшабашное «семь-сорок», будто внутри транспортера кто-то в лакированных штиблетах, в жилетке, с красными слюнявыми губами отплясывал, кривлялся, вилял толстыми ляжками. Глумился над изведенными людьми, ожидавшими штурма и смерти.
Музьжа оборвалась. Голос, искаженный металлом, пропадающий в сплошном дребезжании, стал читать президентский указ, с которого начались все мучения. Люди на баррикадах угрюмо внимали. Металлические дребезжания причиняли боль, словно в зуб вонзалось сверло.
– Желтый, как гепатит! – с ненавистью сказал молодой баррикадник в замызганном камуфляже. – Забросать его бутылками и сжечь к едрене Фене!
– Русские люди, а еврейскую музыку крутят! – укоризненно подхватил пожилой человек в кепке, из-под которой виднелся утепляющий лысину платок.
– Какие они тебе русские! Купленые! – зло отозвался костяной, синий от холода мужик, сжимавший ржавый крюк. – Им мешками деньги возят! Не русские, а купленые!
– Геббельс желтый! – ткнул пальцем в говорящую машину парень в спортивном картузе. – Брешет, как желтый Геббельс!
– Вот уж точно Геббельс! – обрадовались баррикадники. – Желтый, как канарейка!
Кругом смеялись, радуясь меткому словцу. Желтый, чешуйчатый, как брюхо змеи, транспортер уже не казался опасным. Музыка, которая вновь похабно зазвучала, теперь, помимо отвращения, вызывала иронию и презрение. Народ на баррикаде делал вид, что ее не слышит. Подбирали и складывали в кучки камни, подтаскивали, укрепляя баррикаду, какую-нибудь доску или древесный сук. Парень в картузе, изобретатель словечка, выставил навстречу «желтому Геббельсу» свой тугой, обтянутый джинсами зад и хлопнул по нему ладонями.
Хлопьянов двинулся было к Дому, но двери распахнулись, из них повалил народ. Окруженный автоматчиками, показался Руцкой, без шапки, в плаще. Народ на площади, увидев его, стал сбегаться, охватывая Руцкого радостной толпой. Охрана заслоняла его, кто-то поднял над его головой бронежилет, загораживая от солдатской цепи. Но Руцкой сердито отстранил бронежилет, быстро направился к баррикаде. Там уже выстроились защитники, командир пробегал вдоль строя, ровнял шеренгу, одергивал, заправлял всклокоченных неопрятных баррикадников.
Первыми, к кому подошел Руцкой, были казаки, кто в шинелях, кто в телогрейках, кто в обычном пальто, но все в лампасах, усатые, на иных косматые папахи или фуражки, обязательные крестики. Сотник Мороз с яркой, дыбом стоящей бородой, в золотых погонах, при шашке, сжимал грязным кулаком автомат.
– Здравствуйте, казаки! – командирским рыком, выкатив грудь, расширив глаза, распушив усы, приветствовал их Руцкой. Было видно, как изо рта у него вырывается струя горячего пара.
– Здравия желаем, господин Президент! – звонко, крикливо, задиристо отозвались казаки. Руцкой, сопровождаемый возбужденным, ликующим людом, перешел к другой баррикаде, где выстроился Добровольческий полк, в кепках, касках, ушанках, среди досок, перевернутых бочек, расколотых ящиков, над которыми развевались три стяга – красный, имперский, андреевский.
– Здравствуйте, добровольцы! – рокочуще, делая грозные, навыкат глаза, выпуская из-под усов огнедышащую струю, приветствовал их Руцкой. И те нестройно, но охотно и весело отвечали, на радость разношерстому люду, на страх и тревогу солдатам внутренних войск, окружавших Дом удушающим кольцом.
– Здравия желаем, товарищ Президент!..
Хлопьянов видел, как важны Руцкому эти ответы, эти верящие, обожающие его глаза, горки камней, приготовленные для отражения штурма, желтоватые бутылки с бензином, предназначенные для стоящих вдалеке бэтээров. Видел, как защитникам важно появление Руцкого, – к ним вышел их вождь, их Президент, бесстрашно шествует по передовой под взглядами враждебных стрелков, под прицелами вражеских снайперов.
Руцкой приближался к неровному строю баррикадников, к рабочей дружине, состоящей из дюжих мужиков, в пластмассовых касках, подшлемниках, в бушлатах и ватниках, пришедших сюда с московских окраин. Исподлобья, серьезно и строго, они смотрели, как приближается Руцкой. Он прокричал сквозь ветер:
– Здравствуйте, дружинники!
Они откликнулись хриплыми голосами, сипом и кашлем:
– Здравия желаем!..
Появился оркестр, заахали медные тарелки, забил барабан. Появился священник с иконой, распевая псалом. Народ все прибывал. Шествие двигалось вокруг Дома Советов, к мэрии, к проспекту, к Москве-реке. На крышах окрестных домов теснились люди. На тротуарах, на мосту копилась толпа. Машины останавливались, пассажиры выходили и смотрели, как у мраморного белоснежного Дома движется вал народа. Хлопьянов, оттесненный от Руцкого автоматчиками, среди фотокамер и вспышек, видел близко от себя женщину с распущенными волосами, несшую на плечах ребенка, седовласого старика с непокрытой головой, чьи глаза были полны слез. Знал, куда идет Руцкой, – на прорыв оцепления, сквозь кордоны солдат и колючую проволоку, туда, где ждет его возбужденный город. Цепь разомкнётся, солдаты и защитники начнут брататься, на окладе иконы, на медных тарелках вспыхнет солнце, и Руцкой по проспекту, сопровождаемый миллионной толпой, созывая к себе ликующий город, пойдет в Кремль. Ворота распахнуты, толпа заливает кремлевские площади, гудят колокола Ивана Великого. На руках Руцкого вносят в сверкающий Георгиевский зал, под ослепительные хрустальные люстры. «Решайся!.. Ну, решайся!..» – торопил Хлопьянов Руцкого.
Он видел, как устремляется вперед Руцкой, готовый смять оцепление. Как трепещет над его головой острокрылый ангел, вонзая перст в туманный близкий проспект, в стеклянную мэрию, в город, где ожидают его триумф и победа.
«Решайся!» – торопил Хлопьянов.
Двое дюжих толстоплечих охранника, расталкивая народ, преградили Руцкому путь. Подняли над его головой два бронежилета. Заслонили от проспекта, от мэрии, от окон соседних домов.
– Снайперы!.. На крыше снайперы!.. – понеслось по толпе.
Народ отхлынул, отпрянул от солдатской цепи. Неохотно, как пчелиный рой, развернулся. Руцкой, увлекаемый охраной, наматывая на себя комья пчелиного роя, двинулся обратно, к Дому Советов. Ангел, беззвучно крича, окликая его, рассекая крыльями воздух, улетел один в город. Удалялся вдоль проспекта, по которому снова мчались машины, торопились равнодушные пешеходы.
Разочарованный, усталый, выпадая из грозного яростного ритма, в котором мгновение назад мчалась вперед его жизнь, и жизнь Руцкого, и жизни тысяч других людей, – Хлопьянов брел по вытоптанному газону. Понимал, что упущена несостоявшаяся возможность Победы.
Глава сорок первая
На следующий день Хлопьянову предстояло встретиться с офицером «Альфы». Он решил покинуть Дом Советов через оцепление солдат. Пробрался сквозь нагромождение баррикады, цепляясь за арматуру. Знакомый баррикадник удивленно спросил:
– Ты куда?
– Еще вернусь! – отмахнулся Хлопьянов. Двинулся под моросящим дождем мимо Горбатого мостика к кирпичной стене американского посольства, туда, где,
