не ударив крылом обомлевшего офицера. Гнал сквозь расступившуюся милицейскую цепь к другой приближавшейся цепи, в шинелях, касках. Выгнул спину, втянул голову в плечи, ожидая услышать вслед автоматные очереди. Из пробитых отверстий бака под разными углами забьют пахучие струйки горючего. От искры, от рикошета вспыхнет прозрачный огонь. Бензовоз, охваченный пламенем, ревя, разбрызгивая липкое топливо, несется к Дому Советов. Он, как летчик Гастелло, направляет его на группу бэтээров. Грохот сминаемого железа, огненные слезы в глазах. И товарищи из окон осажденного Дома, баррикадники под андреевским флагом увидят огромный шар света, в котором сгорает наливник и подбитые им транспортеры.
Но очередей не было. Чертыхаясь, выкручивая неуклюжий руль, ужасаясь и одновременно восторгаясь этими мгновениями свободы, он прогнал наливник сквозь обалдевшую цепь солдат. Врезался в дощатый ворох баррикады, слыша скрежет и звон, срывая и сволакивая с машины крылья и часть капота. Проломил баррикаду и, выволакивая за собой путаницу арматуры и проволоки, остановился у Дома Советов.
Обомлевшие дружинники и казаки шарахнулись, а потом сбежались к его изуродованной машине.
– Ну ты даешь! – казак Мороз в долгополой шинели, узнав Хлопьянова, опустил автомат. – Пьяный, что ли?
Хлопьянов вывалился из кабины, мокрый, липкий, задыхаясь от возбуждения. Увидел подходившего Красного генерала, сурового, зоркого, в черном, набок, берете. Морпех сопровождал его с автоматом.
Хлопьянов шагнул к генералу. Слыша, как в заглохшей машине что-то продолжает стонать и звенеть, произнес:
– Товарищ генерал, докладываю… Контакт по поручению руководства установлен… Подземный коллектор, ведущий из Дома Советов вдоль набережной по направлению к Плющихе и Новодевичьему монастырю, обследован… Выход наружу зафиксирован… В расположение Дома Советов доставлено топливо для заправки дизелей…
Стоял перед генералом с ухающим сердцем. Лицо генерала, серое, измученное, дрогнуло. Он шагнул к Хлопьянову, обнял:
– Спасибо за службу!..
Набежавшие баррикадники, казаки, автоматчики, все, кто собрался у исковерканной, пробитой грузовиком баррикады, с изумлением наблюдали эти объятья.
Вечером в кабинет Хлопьянова, где он готовил себе ложе на сомкнутых стульях, накрытых войлочным паласом, явился охранник-чеченец, пригласил Хлопьянова к Хасбулатову.
В огромном великолепном кабинете Хасбулатова горело несколько свечей. На рабочем столе в бронзовом высоком подсвечнике. На длинном полированном столе совещаний. В хрустальном стакане. На маленьком овальном столике, у которого в удобных креслах расположились Хасбулатов и Руцкой. На столе стояла бутылка коньяка, лежала раскрытая коробка шоколада.
– А вот и герой! – Руцкой поднялся навстречу Хлопьянову, пожимая ему руку. По этому горячему влажному рукопожатию, выпуклым блестящим глазам и малиновым щекам Руцкого Хлопьянов понял, что тот слегка пьян. Его усы энергично, бодро шевелились. Было видно, что ему хочется двигаться и говорить. – Когда вернемся в Кремль, буду вызывать к себе всех подряд генералов и спрашивать: «Что ты делал во время государственного переворота? Какие отдавал приказы войскам?» Предателям тут же своими руками буду срывать погоны! А честным генералам буду вешать Звезду Героя!.. Вам, полковник, обещаю Звезду Героя!
Хасбулатов, в теплом джемпере, в плотной шерстяной блузе, протянул Хлопьянову маленькую холодную руку. Он тоже был весел, возбужден. Глаза при свечах блестели.
– Уже замечено, одним хорошим вестям сопутствуют другие хорошие вести! – Он усадил Хлопьянова на уютный мягкий диванчик, налил в хрустальную рюмку коньяк. – Мне сообщили, что в президентской команде паника! Шахрай как угорелый умчался в Сибирь, умоляет о поддержке руководителей регионов. Бурбулис на метле улетел в Беларусь убеждать белорусский парламент воздержаться от резолюции в нашу поддержку. А Козырев безуспешно промывает мозги депутатам Европарламента. Узурпатора никто не признает, и это повергает его в панику. Мне сообщили, что президент в глубокой депрессии и, как всегда в этих случаях, два дня не расстается с бутылкой.
– Мы его достали! – захохотал Руцкой. – Правда, полковник?
Хлопьянов доложил Руцкому о своей встрече с офицером «Альфы». О том, что среди бойцов подразделения идет брожение. Едва ли они выполнят приказ и станут штурмовать Дом Советов.
– Мы их развернем, и они будут штурмовать Кремль! А может, обойдемся без штурма! Народ закипает, регионы закипают! Еще несколько дней, и вся эта мразь побежит из Кремля! Завтра я выйду к народу! С хоругвями и иконами мы пойдем по Москве! К нам присоединятся миллионы! Они внесут меня в Кремль на руках!
Было видно, что Руцкой возбужден какой-то важной бодрящей вестью. Обсуждению этой вести и была посвящена встреча Руцкого и Хасбулатова. В связи с обнадеживающими известиями появилась на столе бутылка коньяка. Хлопьянов вошел в момент, когда обсуждение закончилось и оба лидера были воодушевлены.
– Теперь у нас есть топливо, – сказал Хасбулатов. – Мы запустим дизель, снова станем печатать воззвания, продолжим вещание по радио, выйдем на связь с регионами. У меня возникла идея, не знаю, как вы к ней отнесетесь, – он обратился одновременно к Руцкому и Хлопьянову, предлагая им обоим обсудить эту идею. – Когда запустим дизель, давайте ненадолго, хотя бы на три минуты, подключим к питанию электроосвещение Дома Советов! Пусть загорятся все окна! Пусть наши сторонники увидят, что мы живы и боремся, а наши враги устрашатся этой внезапной световой атаки! Как вы считаете?
– Отлично! – воскликнул Руцкой. – Прекрасная мысль! Пусть они там, в Кремле, сдохнут от страха, увидев, как светятся наши окна! Три минуты света – мы можем себе это позволить!
Он поднял свою рюмку в золотисто-серебряных кристалликах света.
– За вас, полковник! За успех вашей операции!
Все трое чокнулись. Хлопьянов с наслаждением выпил вкусный терпкий коньяк из хрустальной рюмки, глядя, как капает воск с высокой свечи.
Все обитатели осажденного Дома Советов – осажденные депутаты, охрана с автоматами, защитники баррикад, солдаты Добровольческого полка, разношерстый люд, не пожелавший оставить окруженный Дворец, – все они каким-то тайным, неведомым образом узнали о предстоящей иллюминации. Высыпали из Дома на холодную мокрую площадь и, запрокинув головы, смотрели на черные окна, на белесую глыбу громадного здания, ожидая чуда и света.
Так во время войны изможденные люди смотрели в тусклое московское небо, молитвенно ожидая победных салютов.
Хлопьянов, вместе со всеми, стоял, подняв лицо к холодным, брызгающим дождем небесам. Ждал, когда будет сотворено чудо и вымороженная мертвая громада Дома озарится огнем.
– Уже неделю как здесь пропадаю! – тихо сказал старик в военном потертом френче, в резиновых сапогах. – Старуха моя, небось, думает – помер. Хоть бы ей знак подать!
– А я не могу без света! Как ночь придет, у меня страх! – сказала немолодая женщина, укутанная в платок, из которого торчал худой нос. – Лучше без тепла, чем без света!
– Они нас отключают, а мы себя подключаем! – хохотнул парень в робе, хлопнув себя по бокам. – Сегодня один лихой мужик прорвался, соляру завез! По нему из гранатометов лупили, но не попали!
– Если есть Бог, зажгись! – маленький человечек в вязаной шапочке смотрел вверх, как ребенок смотрит на елку, ожидая, когда вспыхнут гирлянды.
Он не успел договорить, как в нижних этажах, по всем окнам, полыхнуло белым. Сверканье переместилось выше, еще выше, толчками и импульсами, до самого верха, до цоколя, до улетающей в небо башенки, на которой озарились флаги. Полыхнуло, как северное сияние, брызнуло сочно, хрустально. Вся площадь осветилась – золотистые, блестящие купы деревьев, каждый мокрый фиолетовый камень брусчатки, и узорный Горбатый мостик, и лица сотен людей. Из открытых ртов, сквозь летучий пар грянуло «ура». Бриллиантовый свет ринулся от Дома во все стороны – за реку, вдоль набережной, на проспект. Казалось, Москва обомлела и ахнула, увидев эту вспышку. От крика людей, от всплеска белого света из парка взлетели вороны, закружили в зареве. Дом блестел, словно в нем шел праздник, гремел бал, танцевали среди белых колонн под хрустальными люстрами. И все – и друг, и враг – видели этот праздник и свет.
Это продолжалось минуту. Свет погас, Дом погрузился во тьму. Но в глазах все еще сверкало, светилось. Зарево, оторвавшись от погасшего Дома, летело над Москвой, за Москву, за Урал, над всеми лесами и реками. Люди поднимали головы, провожая пролетавшую вспышку света.
Поздно ночью он сидел в маленьком кабинете у отца Владимира, где тот благоустроил «походную» церковь. Укрепил на столе образ, положил священную книгу и маленькие бумажные иконки, поставил тускло-серебряный сосуд. Повесил лампаду, уставил на тарелке тонкие свечи. Все, что успел принести накануне осады в Дом Советов, словно предчувствовал – эта утварь будет востребована. Усталый, простоволосый, он кутался в поношенное пальто, надетое поверх подрясника. Не снимал с головы бархатную скуфейку. Его русые волосы были немыты, свалялись. Синие глаза болезненно, ярко горели.
– Вы сегодня совершили подвиг, – сказал священник, пряча ладони в рукава, сберегая толику тепла. – Рисковали собой. Через вас совершилось чудо – озарился наш Дом. Бог нам поможет и сохранит нас, как сохранил вас сегодня. Множество священников и мирян молится за нас, за наше избавление. Молятся и великие русские подвижники Преподобный Сергий Радонежский и Серафим Саровский. Молится убиенный схимоиеромонах отец Филадельф, убиенный агарянами. Он благоволит вам. Его длань пребывает над вами. Молюсь и я, грешный. И чувствую, молитвы мои доходят. Чувствую молитвенный жар! Иконы отзываются на мои молитвы, а значит, Господь, Богородица, Николай Чудотворец слышат меня и помогут!
В комнате был холод. Отец Владимир кутался в ветхое пальто. Но Хлопьянову казалось, что от священника исходит тепло. Возле отца Владимира было уютно, словно у деревенской печки. Кругом холод, мрак, промозглые сквознячки, а у печки – облако теплого воздуха, падающий уголек, летучие отсветы на деревянных венцах. Измученный, изведенный переживаниями минувшего дня, Хлопьянов успокоился, внимал священнику, грелся от его теплых слов.
– Всяк, кто сюда пришел, – есть воин! Воин России! Воин Церкви Воинствующей! Воин Христов!.. Сегодня я шел вдоль баррикады, и мне так ясно открылось!.. Казак, небритый, простуженный, согнулся на ветру с деревянной шашкой, – он есть Воин Христов!.. Дружинник в ватнике, с красным бантом, с портретиком Сталина в петлице, – он есть Воин Христов!.. Молодец-удалец с автоматом. Бог весть какой партии – и он есть Воин Христов!.. Они-то думают, что защищают Конституцию, или Руцкого, или свою партию, а на деле защищают Святую Русь!.. Каждого из них поднял из теплой постели Ангел, вывел в ночь на эти баррикады, поставил для совершения великого подвига во имя Руси!.. Каждого впереди очень скоро ожидает подвиг и через этот подвиг Победа, от которой возрадуются праведники на небесах!.. Их жаркие молитвы я слышу, когда ночью, при малой свече, стою перед образом!.. Помню слова отца Филадельфа о вас, – вы русский воин, и вам надлежит совершить подвиг Христов!.. Минувшей зимой был я в Дивееве, у мощей преподобного Серафима. Мороз был трескучий, птицы на лету замерзали. После молебна, под вечер, местный мирянин предложил отвести меня в лес, на «камушки», у которых в скиту жил Серафим, где являлись ему откровения о России! Сели в машину, в сельский «газик», поехали. Дивные сосняки, красные боры в зимнем малиновом солнце среди синих снегов. Вязли в сугробах, плутали, толкали машину. Хотели много раз повернуть обратно, чтобы не замерзнуть в лесу. Наконец чудом попали в скит. К тому часу смеркалось,
