Из-за двери донесся голос, я не понял чей. По доскам веранды забухали тяжелые шаги. Мама так и осталась сидеть за обеденным столом. У меня сильно забилось сердце. Я ждал, что она заявит: никаких грабителей банка здесь нет. Но она просто взглянула на нас с Бернер и сказала:
— Никуда не ходите, оба. Сидите дома. Вы поняли? Не позволяйте никому увести вас отсюда, только мисс Ремлингер. Ясно?
И она поменяла местами руки — теперь не левая держала правую, а правая левую.
Парадная дверь распахнулась — внезапно, показалось мне, — и в гостиную вошел первый полицейский, большой. Соломенную шляпу свою он нес в руке. Голова у него оказалась почти лысой, круглой, обсыпанной красными пятнышками. На тротуаре за лужайкой я увидел отца, державшего руки за спиной. Он смотрел на нашу дверь, улыбался, покачивал головой и что-то выкрикивал. Я подумал: это он мне кричит, но не смог разобрать ни слова.
— Разве мы не поедем в Сиэтл? — спросила Бернер, по-прежнему сидевшая в ее крапчатом платье на кушетке. Отца ей сквозь дверь видно не было.
— Просто сделайте то, что я сказала, — ответила ей мама.
— Мне придется попросить вас встать, миссис Парсонс, — произнес большой полицейский. Это «миссис Парсонс» потрясло меня своей неожиданностью.
И гостиная наполнилась суматошным движением: подошвы шаркали по полу, ножки стульев скребли его, ткань терлась о ткань, шум дыхания и скрип кожи сливались в одно. Бишоп извлек из кармана серебристые наручники, он и лысый полицейский, обогнув обеденный стол, опустили ладони на плечи мамы.
— Сделайте мне одолжение, Нива, встаньте, — сказал большой полицейский, кладя шляпу на стол.
Мама не встала, даже не пошевелилась, она оцепенела, не произнесла ни слова, хоть губы ее и разделились. Полицейские взяли маму за руки, подняли, завели их ей за спину. Она не сопротивлялась, однако руки ее дрожали, глаза за очками часто-часто помаргивали, затем уставились в потолок. Большой полицейский, взяв у Бишопа наручники, аккуратно защелкнул их на запястьях мамы.
— На женщинах жестко не застегиваем, — сказал он и улыбнулся.
На тротуаре отец продолжал разговаривать сам с собой, и теперь я его услышал.
— Могло быть намного хуже, — сказал он.
Несколько лютеран уже вышли из церкви и наблюдали за отцом. Один из них, мужчина в ковбойской шляпе, что-то сказал ему, я не расслышал что.
— Ладно-ладно, — крикнул отец. — Ярмарка закрывается. Покидает город.
— Здесь двое моих детей, — сказала мама полицейским, которые уже неловко вели ее со скованными сзади руками вокруг обеденного стола. Женщиной она была маленькой, руки ее соединялись за спиной не без труда. Мне трудно описать происходившее. Гостиную пропитал запах сигар, словно большой полицейский все это время курил. Дышал он, как мне показалось, тяжело. Мама переставляла ноги с неохотой, но не сопротивлялась и ничего не говорила — если не считать тех слов о двух детях. Смотрела она прямо перед собой — не на меня, — так, точно передвижение давалось ей нелегко.
— О да, я знаю, — согласился большой полицейский, мягко подвигая ее вперед. — Это я знаю.
— Да скажите же нам, куда вы ее уводите, — попросила Бернер. Внешне она оставалась спокойной, но потрясена была не меньше моего. И не понимала, что ей следует говорить или делать. А потому прибавила: — Мы будем здесь, когда вы вернетесь.
Полицейские вывели маму из дома. Отец расхаживал по тротуару, разговаривая, как сумасшедший, сам с собой. Сестра наблюдала за ним. Заранее представить себе все случившееся было бы не по силам никакому воображению.
Я поднялся с пианинного табурета. Сейчас я должен стоять — так мне казалось. Сердце еще колотилось, но в то же время я ощущал спокойствие, как будто меня окружала полная пустота.
— Помните, что я сказала, — произнесла, не взглянув на нас, мама. Все трое уже вышли на веранду, мама, глядя себе под ноги, начала осторожно спускаться по ступенькам, полицейские поддерживали ее с двух сторон, отчего она казалась совсем маленькой. — Не выходите из дома, пока за вами не приедет Милдред.
Уже на нижней ступеньке большой полицейский обернулся и попросил:
— Принеси мою шляпу, сынок.
Она осталась лежать на обеденном столе.
Я подошел к нему, взял ее — маленькую, соломенную, на удивление легкую, пропахшую потом и сигарным дымом, — вышел на веранду, протянул шляпу полицейскому. Тот одной рукой насадил ее на голову — другая держала маму.
— Кто-нибудь заглянет сюда, чтобы позаботиться о вас, ребятишки, — сказал он.
Мама мгновенно обернулась ко мне. Бернер подошла к порогу. В глазах моей памяти лицо мамы окружала тьма.
— Оставьте их в покое, поняли? — яростно потребовала она. — Я уже обо всем для них договорилась.
Смотрела она при этом на меня.
— Ими займется Управление по делам несовершеннолетних, — сказал большой полицейский и покрепче сжал мамину руку. — Вы к этому касательства уже не имеете.
— Это мои дети, — гневно взглянув на него, заявила мама.
— Об этом вам следовало подумать раньше, — ответил он. — Теперь они поступают в распоряжение властей штата Монтана.
Полицейские повели маму по бетонной дорожке к отцу, стоявшему, держа руки за спиной, хохоча и тараща глаза. На бетоне еще остались со вчерашнего дня кружочки конфетти.
— Адвоката мне дадут? — спросил отец. Настроение у него, насколько я мог судить, было приподнятое. — А то я вроде как ни одного не знаю.
Один из полицейских, Бишоп, подвел его к машине, открыл заднюю дверцу.
— Адвокат вам пока не требуется, Бев, — сказал он.
— Знаете, зря вы со мной так, я ж не какой-нибудь дешевый уголовник. — Отец оглянулся на меня.
— Вот в этом вы ошибаетесь, — ответил Бишоп.
Маму начали усаживать на заднее сиденье, при этом одна дужка ее очков соскользнула с уха, и они повисли у нее на щеке. Державший ее за руку большой полицейский деликатно вернул очки на место. Мама еще раз оглянулась на меня сквозь открытую дверцу машины.
— Оставайтесь в доме, Делл, — крикнула она. — Не покидайте его ни с кем, кроме Милдред. Если придется, бегите отсюда.
— Хорошо, — ответил я. Думаю, мама расслышала в моем голосе слезы.
Отец стоял по другую сторону машины, на проезжей части улицы. Бишоп пригибал его к открытой дверце. Но отец вдруг выпрямился и взглянул поверх крыши машины. Одичалые глаза его отыскали меня, он закричал:
— Я же тебе говорил. Ничего особенного в этих обезьянах нет.
Бишоп положил ладонь ему на макушку, нажал и затолкал отца на заднее сиденье, к маме. Отец произнес что-то еще, но я его слов не разобрал. Бишоп захлопнул дверцу. На ступенях церкви скапливалось все больше людей, выходивших из нее, чтобы посмотреть на нас. То был спектакль — худшее, что могло с нами случиться, и случившееся худшим из возможных образом.
Бишоп обошел машину, сел за руль. Старший, крупный полицейский устроился на пассажирском сиденье. Я видел сквозь заднее боковое стекло лицо мамы, гневно — так это выглядело — говорившей что- то сидевшему рядом с ней отцу. На меня мама больше не смотрела. Двигатель полицейской машины зарокотал, она медленно покатила к углу парка. Я стоял на веранде, наблюдая за происходящим.
