Я собрал и выбросил в мусорное ведро под раковиной осколки разбитой мамой тарелки. Они были крупные, пол подметать не пришлось. Тем временем на кухне появилась Бернер. Выглядела она в ее слоновой пижаме невозмутимой — можно было подумать, что одинокая жизнь в доме ей по душе, что Бернер ждала ее и намерена получить от нее все что сможет.
— Машину увезли. Здоровенный такой тягач приезжал, — сказала она и выглянула в окно. — Какой милый старый песик.
Она понаблюдала за швырявшим палку мальчиком. Мне нужно было перепрятать деньги. Я не хотел иметь к ним никакого отношения.
— Не думаю, что к нам кто-нибудь придет, — сказала Бернер. Глядя на мальчика и его пса, она почесывала зад под пижамными штанами. Лохмы растрепавшихся, пока она спала, волос торчали во все стороны. — А значит, мы можем делать все что захотим.
— Как это? — спросил я.
Губы ее искривились в надменной улыбке, она повернулась, прищурясь, ко мне и фыркнула, явно ощущая свое превосходство.
— Я буду делать что захочу, — сообщила она. — И ты что захочешь, то и делай.
Она покрутила вокруг уха пальцем и ткнула им в меня:
— Придурок.
Это слово я слышал от нее часто.
— Так что же ты будешь делать?
— Не знаю. — Бернер открыла холодильник, заглянула в него, закрыла. — Что-нибудь да буду. Я уже долго вообще ничего не делала, хватит с меня. Руди хочет, чтобы мы поженились.
— Ты не можешь, — сказал я.
Я знал, что это невозможно. Нам было всего пятнадцать лет. Да она и сама говорила мне, что замуж идти не хочет. Всего только вчера и говорила.
— Есть места, где это разрешается. Мы поедем в Солт-Лейк-Сити. Все лучше, чем здесь торчать. Правда, он из их церкви вышел.
Слушать ее мне было неприятно. Слова Бернер делали и меня, и все, о чем я думал, каким-то неосновательным, жалким. Стоя в пижаме посреди кухни и рассуждая о замужестве с Руди, она словно отбрасывала густую тень на меня и мои мысли — получалось, что моя судьба должна повторять ее судьбу, а все мои планы я мог разорвать, как мокрую бумажку, бросить клочья в унитаз и смотреть, как они в нем исчезают.
Да только я относился и к себе, и к своим планам иначе. Я уже нащупал основной принцип моей жизни: оставаться собой, что бы еще ни приключилось. В ту минуту сердце мое билось ровно, и я счел это хорошим знаком. Если бы я действительно чувствовал, что все потеряно и жизнь моя кончена, потому что меня обременяет сестра, не знаю, что бы я тогда сделал. Правда, шансов на продолжение нормальной жизни у меня после этого почти не осталось бы.
— Конечно, я не стану выскакивать замуж с бухты-барахты, — сказала Бернер. Она снова уставилась в окно. А затем вдруг резко повернулась ко мне, и я увидел, что она улыбается, широко и криво. — Мама велела заботиться о тебе.
Из глаз ее брызнули слезы. Возможно, я тоже заплакал. Причины у нас имелись, у обоих. Но Бернер успокоилась первой.
— Ненавижу их идиотскую храбрость, — сказала она.
— Зато тебе из дома убегать не придется, — сказал я. Чувствовали мы себя ужасно.
— Еще как придется, — ответила Бернер. — Я…
Мне захотелось обнять ее. Я должен был взять все в мои руки, отвечать за все, это казалось мне вещью самой естественной. Но в коридоре зазвонил телефон, и его громкие, резкие, жалкие звуки уничтожили стоявшую в доме тишину. Так и миновал, уйдя в прошлое, миг, когда мы с Бернер почти пришли к мысли о том, что должны держаться друг дружки, — зазвонил телефон, а больше мы никому и ничему нужны не были.
33
Отчетливых воспоминаний об остатке того воскресенья у меня не сохранилось. Помню, все в доме ощущало себя свободным, да и самому дому было удобно и спокойно оттого, что в нем остались только мы двое. Мы съели то, что нашли в холодильнике, — холодные спагетти, яблоко. Жевали, глядя в окно на исполосованный предвечерними тенями парк. По улице проезжали машины, некоторые притормаживали, и сидевшие в них люди склонялись к окнам, чтобы поглядеть на меня и Бернер. Один из них помахал нам рукой, и мы помахали в ответ. Я не понимал, что, собственно, может кто-нибудь знать о нас. Мама проявила дальновидность, предостерегая нас от попыток стать в Грейт-Фолсе своими людьми, потому что, если бы кто-то знакомый — те же ребята из шахматного клуба — прикатил сюда, чтобы поглазеть на нас, я почувствовал бы себя униженным. Еще и хуже того — сам-то я ничего способного внушить мне это чувство не сделал, единственная его причина состояла бы в том, что у меня есть родители.
Перед тем как стемнело, мы с Бернер обошли наш квартал — вопреки приказу мамы не покидать дом. Мы сделали это просто потому, что могли. На глаза мы никому не попались. Воскресными вечерами дома наших соседей были тихи и закрыты от внешнего мира. В общем, ближайшее наше соседство оказалось куда приятнее, чем я всегда о нем думал.
Вернувшись домой, мы посидели на ступенях веранды, глядя, как лиловеет небо и всходит луна, как в окнах соседей загорается свет. Я заметил воздушного змея, застрявшего в ветвях одного из деревьев парка, и задумался о том, как его снять. Мы ожидали, что в любую минуту к нашему дому подъедет машина и люди, которых мы не знаем, вылезут из нее и велят нам ехать с ними куда-то. Однако никто за нами не приехал.
О родителях мы почти не говорили. Мы оба, сидевшие на ступеньках, наблюдая за тем, как летучие мыши носятся на фоне горбатой луны среди темнеющих древесных крон, как загораются на востоке неяркие звезды, полагали, что родители сделали то, в чем их обвиняют. Все выглядело слишком драматичным, чтобы не быть правдой. Родители провели ночь вне дома, чего прежде никогда не случалось. Исчез револьвер. Откуда-то появились деньги, да еще и индейцы звонили нам и вертелись вокруг. Возможно, недолгое время мне даже хотелось, чтобы все оказалось правдой, говорил я об этом вслух или не говорил, — как будто, ограбив банк, наш отец обрел некое качество, которого ему недоставало. Что это означало применительно к нашей матери — вопрос более сложный. Возможно, впрочем, что в тот вечер и я, и Бернер утратили ту часть рассудка, которая позволяет человеку полностью осознавать происходящее с ним, когда оно происходит. С чего бы иначе мы так успокоились и отправились на прогулку? С чего я думал, что отец, ограбив банк и разрушив наши жизни, стал человеком более значительным? Смысла в этом было не много. Ни одному из нас и в голову не пришло спросить,
Когда мы наконец вошли в дом, было уже совсем темно. В воздухе появились комары. Ночные бабочки бились об оконные стекла, стрекотали цикады. Движение по Сентрал почти прекратилось. Мы заперли двери, задернули шторы и выключили свет на передней веранде. Что бы ни думала Бернер,
Я пошел на кухню, достал из буфета деньги, рассказал Бернер, откуда они взялись. Я не знал, видела ли она их днем раньше, — Бернер сказала, что не видела. Сказала, что это наверняка те самые, которые забрали из банка наши родители, и что нам нужно либо спрятать их, либо спустить в унитаз. Мы пересчитали их за обеденным столом — пятьсот долларов. Тут Бернер передумала и сказала, что мы должны поделить деньги поровну, а как распорядиться своей долей, пусть каждый решает сам. Поскольку
