мы не сдали их сразу, нас все равно обвинят в соучастии, значит, лучше и не отдавать. А следом она заявила, что в доме могут быть спрятаны и другие деньги, — необходимо найти их, пока не появилась полиция. Мы пошли в спальню родителей, заглянули в мамину сумочку, в ящики комода, под матрасы, в гардероб, проверили всю обувь, в том числе и старую, занимавшую пару полок, перебрали свитера и даже осмотрели отцовскую форменную фуражку. Конвертов с деньгами мы не обнаружили — только тридцать долларов, лежавших сложенными в мамином кошельке. А еще мы нашли то, что она называла своей «еврейской книгой», — я ее видел и раньше, но толком ничего про нее не знал. Книжка была маленькая, отпечатанная, по словам мамы, на иврите, и лежала она в нижнем ящике ее туалетного столика вместе с нашими детскими фотографиями, стереоскопом с изображением Тадж-Махала, мамиными рецептами на очки, несколькими пастельными карандашами, стихотворениями мамы и дневником, читать который мы не решились. Название книги я от мамы слышал, но сам выговорить не смог, а маму повторить его никогда не просил. В конце концов мне пришло в голову, что в нашем доме нет места, где один человек мог бы спрятать какую-то вещь так, чтобы другой ее ни за что не нашел, — а полицейские к тому же мастера по части обысков. Подвала у нас не было, а на чердак мне, опять-таки, лезть не хотелось из-за змей и шершней. Придумать, где еще можно спрятать деньги, нам не удалось, и потому поиски мы прекратили.
Зато я нашел — в хранившей запах отца кожаной шкатулке с оттисненной на крышке буквой «П» — памятный перстень выпускника отцовской средней школы, массивный, золотой, с синим квадратным камушком, крошечным «Д» (Демополис). Отец говорил, что по-гречески «Демополис» означает «где живут люди», — ему это нравилось, поскольку подразумевало всеобщее равенство. Я надел перстень (на большой палец, с других он сваливался) и решил, что буду носить его, поскольку собственного у меня, скорее всего, никогда не будет. Еще в шкатулке лежали золотые капитанские нашивки, наручные часы отца, синяя с белым нагрудная табличка с фамилией «Парсонс», его именные жетоны и бумажная коробочка с полученными им наградными лентами. В гардеробе висела военная форма, чистая, отглаженная — надевай хоть сейчас, — но, правда, без нашивок и лент. Я влез в китель. Он был слишком велик для меня и слишком тепл, чтобы ходить в нем по дому. Тем не менее, надев китель, я почувствовал себя человеком более значительным, и мне это ощущение понравилось. Буду носить его, когда вырасту, решил я. У отца, надевавшего его по утрам, перед тем как отправиться на базу, всякий раз повышалось настроение. И ведь было это всего несколько месяцев назад. Впрочем, то время ушло навсегда и теперь уже неважно, каким оно было — давним или недавним.
Бернер вытащила из гардероба темные шерстяные брюки мамы, которые та носила только зимой, и повертела их перед зеркалом гардеробной дверцы, как нечто очень смешное. Влезть в них сестра не смогла — они ей были сильно малы, однако натянуть на себя все равно попыталась. Следом она извлекла пару плоских туфелек из черной ткани, которые мама выписывала по почте, втиснула в них, наполовину, свои большие костлявые ступни и принялась разгуливать по спальне, шлепая об пол пятками и уверяя, что у нашей матери отсутствовало чувство стиля, что было неправдой. Просто стиль у нее был свой. Должно быть, мы уже поняли, что родители домой не вернутся. Если бы существовала какая-то вероятность того, что наша жизнь опять войдет в нормальную колею, мы не обряжались бы в одежду родителей, не посмеивались бы и не изображали их.
Сразу после девяти кто-то постучал в нашу переднюю дверь. Мы, разумеется, подумали, что это полицейские, и выключили в спальне свет. Я, не сняв кителя, на карачках пополз по коридору к кухне — так никто меня сквозь застекленную переднюю дверь увидеть не смог бы. Добравшись до кухонного окна, я выглянул поверх подоконника в темный двор, где висела над кронами деревьев луна, и увидел в свете фонарей баскетбольный щит на другой стороне улицы, его тень. Увидел я и стоявшего на нашей бетонной дорожке Руди Паттерсона, высокого, длиннорукого, глядевшего в небо, — он курил, держа в руке большой бумажный пакет, ожидая, когда мы его впустим, и разговаривая с кем-то, кого я не видел. А может, просто напевая. Свет на веранде не горел.
Я понял, зачем он пришел, — забрать Бернер, как у них было задумано. И в результате я останусь дома один — расхлебывать все, что еще случится, и непонятно как добывать себе пропитание. А они тем временем покатят в Солт-Лейк или в Сан-Франциско. Так решила сестра. Что мне предпринять, я не понимал, но в дом пускать его не собирался. Мне хотелось, чтобы дверь так и оставалась запертой, а Бернер меня не покинула. Я не считал, что, если она сбежит, жизнь ее станет легче. То же относилось и к моей жизни.
Сестра между тем подошла — похоже, ей было все равно, увидят ее или нет, — к двери кухни и спросила:
— Кто это там?
— Руди, — ответил я. — Но открывать ему нельзя. Мама велела никого в дом не пускать.
— Совсем про него забыла, — сказала сестра и пошла по коридору. — Это я его позвала. Руди впустить можно. Не дури. Мы с ним влюбленные.
И, подойдя к передней двери, впустила Руди Паттерсона.
Что бы ни почувствовал я, увидев Руди, стоявшего в свете луны на бетонной дорожке, но, когда он вошел в наш дом, там все — по крайней мере, на время — переменилось. Руди не был юношей, от которого ожидаешь чего-то подобного. Однако стоило ему переступить наш порог, как время остановилось — и наши жизни с ним вместе. Все, находившееся вне стен дома, исчезло, прошлое и будущее словно пришли к концу, и нас осталось на свете только трое.
Войдя, Руди сразу заговорил. Он расхаживал по гостиной, куря и разглядывая все, что в ней находилось. То же, что днем осматривал я. Пианино. Картинки на стене. Увольнительное свидетельство отца. Чемодан мамы и наволочку с моими вещами. Со времени нашей прошлой встречи, когда мы бросали в сетку баскетбольный мяч, а Бернер сидела на веранде, наблюдая за нами, Руди возмужал и подрос. У него, всего лишь шестнадцатилетнего, были буйные, кудрявые рыжие волосы, длинные руки в красных веснушках и с большими, уже поросшими волосом, кистями и усики, которые так не нравились Бернер. На уходивших в рукава футболки бицепсах набухли вены, костяшки кулаков были поцарапаны и ободраны, как будто он ползал, опираясь на них, по камням — или дрался с кем-то. Одет он был, помимо футболки, в грязные черные хлопчатобумажные брюки в обтяжку, подпоясанные широким ремнем с латунной пряжкой, на ремне висели сбоку ножны с маленьким ножиком. Обут в высокие черные, толстой кожи, ботинки вроде тех, какие носили мужчины на авиабазе, да, наверное, и на нефтяном заводе, где работал его отец. Он мало походил на мальчика, с которым подружилась летом моя сестра и который понравился мне, потому что был со мной обходителен. Со времени нашего знакомства с ним, похоже, произошло нечто необычное. Что именно, я, разумеется, не знал.
Впрочем, он понравился мне и теперь, и я понял, почему сестра решила сбежать с ним. Он казался загадочным и опасным. Я подумал, может, и мне с ними удрать, — по крайней мере, не нужно будет встречаться лицом к лицу с завтрашним днем и всем тем, что он, вероятно, принесет с собой.
Расхаживая по гостиной, Руди говорил и говорил. В наш дом он попал впервые. Возможно, он нервничал от этого и потому вел себя неестественно. Кроме того, он был навеселе. Его бумажный пакет содержал три бутылки пива «Пабст» и целлофановую упаковку неочищенного арахиса, который Руди грыз, оставляя шелуху на Ниагарском водопаде. А из заднего кармана его штанов торчала полупинтовая фляжка виски «Эван Уильямс», которое он называл «бухлом». В общем и целом порядка нашему дому, который и так уж пребывал в непривычном для нас состоянии, присутствие Руди не прибавило.
О том, что наши родители попали в тюрьму, а мы остались одни, он знал. Это с ним разговаривала Бернер, когда я проснулся, она ему все и рассказала. По словам Руди, его отец и мачеха жили как кошка с собакой, да и вообще все мормоны психи. Он их веры не разделял. Мормоны выдумали тайный язык, на котором разговаривают только друг с другом. Они собираются обратить католиков и евреев в рабов, а негров отправить в Африку или перебить. А Вашингтон — тот, который округ Колумбия, — они и вовсе спалят дотла. Тех, кто покидает Церковь мормонов, они выслеживают и привозят обратно в цепях. Тут он вытащил из заднего кармана «бухло», отпил из горлышка, вытер губы и, к моему изумлению, протянул фляжку Бернер, которая тоже отпила и отдала фляжку мне, — отпил и я. Глотнув виски, я сразу стиснул зубы, чтобы не задохнуться. Оно сдавило мне горло и обожгло пищевод до самого желудка, а желудок обожгло еще и сильнее. Бернер глотнула еще. Она явно делала это не впервые. Даже не покривилась, а только пристукнула пальцами по губам, дав понять, что «бухло» ей понравилось. Затем Руди дал ей
